Пальцы Германа сомкнулись на его запястье. Как будто защелкнулся стальной капкан. Первой мыслью было: «Не двигаться». А потом: «Так, хорошо». Герман больше не раскрывал рта, но смотрел прямо в глаза, и Грэм отвечал ему тем же.
Это была уже не беседа. Это была телепатическая коммуникация.
Еще чуть погодя он медленно выдохнул... и больше не вдохнул. Очень просто.
Осторожно высвободив свою руку, на которой уже наливались черные синяки, Грэм закрыл ему глаза. Порылся в карманах. Нашарил пару монет по десять евроцентов и прижал ими сомкнутые веки отца.
Для паромщика. Плата. А говорил, ничего не будет... Ничего не кончится – вот это, пожалуй, правильнее. Но Герман знал. Знал и потому был спокоен.
Следующий фрагмент начисто выпал из его памяти – Грэм не помнил, с кем говорил, что делал. Только что была палата, тускло поблескивающие монеты на мертвом лице Германа, и сразу – ветер в лицо, распахнутые полы плаща...
На ступеньках он закурил, сбежал вниз и зашагал по мокрому асфальту.
Все ли сказано? В любом случае теперь уже все равно.
Или нет?.. Господи, ну конечно, нет! Не все равно, и никогда не было все равно. Были только попытки, жалкие попытки убедить себя в том, что ты страшно крутой и не нуждаешься в одобрении свыше. К счастью, Герман все понимал. Мрачное, демоническое упорство, с которым ты игнорировал приличия, чтобы опять и опять идти на поводу у своих желаний... жить не по велению закона, а по собственной воле и собственному произволу – так, кажется, пишут в книжках?.. идти вперед, не оглядываясь, не прислушиваясь к тявканью за спиной.
Да, он понимал. Понимал даже больше, чем можно было надеяться, зная его характер.
Есть в природе человека, по-видимому, нечто, не подчиняющееся закону, какой-то «дух противоречия». И он прямо провоцируется запретом и велением закона. Закон прав в том, чего он требует, но виноват в том, что своей императивной формой вызывает дух противления и, следовательно, вызывает обратное тому, чего требует, вызывает преступление[26].
Легко ему было или не очень, но все же он нашел в себе силы предоставить принца его судьбе. Отпустить в странствие, которое могло закончиться как победой над драконом, так и превращением в драконовский обед.
Ветер усилился. Несмотря на это, Грэм решил пройтись, потому что спасти его от безумия могло только одиночество. В салоне автомобиля вместе с таксистом, в вагоне метро вместе с сотней шевелящихся, дышащих, бормочущих приматов – о!.. Сама мысль об этом казалась невыносимой.
Он шел, стараясь держаться ближе к кромке тротуара: справа маячило какое-то казенное здание, не то школа, не то детский сад, и оттуда к нему тянулись голые черные ветви подступающих вплотную к ограде деревьев. Одна из ветвей уже умудрилась царапнуть его по руке. В тусклом свете уличного фонаря мелькнул острый коготь, и, скосив глаза, Грэм увидел ползущую по запястью струйку крови.