Ему показалось, что немец тихо застонал, но это было так невероятно, что он отнес этот стон скорее к галлюцинации, чем к действительности. Чтобы снять автомат, он повернул немца на спину и тут произошло совершенно непредвиденное. Внезапно немец обеими руками вцепился ему в горло и сдавил так, что дикая боль пронзила все его тело.
От неожиданного нападения Марутаев растерялся и этого оказалось достаточно, чтобы немец сильным рывком и болевым захватом шеи бросил его на землю и навалился всей тяжестью своего тела.
Почувствовав смертельную опасность, Марутаев мгновенно овладел собою. Резкими движениями всего корпуса он пытался вывернуться из-под немца, что было силы и позволяло положение лежачего, колотил его кулаками по лицу и голове, но немец сносил эти удары, понимая, что они не смертельны, а словно железными тисками сжатое горло Марутаева вскоре лишит его силы и он задохнется.
А Марутаев действительно задыхался и от удушья, и от невыносимой боли, и от лютой ненависти к немцу. Отчаянным усилием он сжал в запястьях его руки, стремясь оторвать от горла, но хватка немца была мертвой. «Неужели это все? Неужели конец?» — черной молнией пронеслась в мозгу Марутаева страшная мысль. Ему даже почудилось, что откуда-то пахнуло на него удушливым запахом смерти да невообразимый страх ледяным панцирем сковал тело. «Нет! Я должен жить!» — кричало, сопротивлялось все его существо.
Торопливо нащупав ногами место для упора, он еще раз неожиданным рывком попытался сбросить с себя немца, но тот, по-звериному зарычав, с удвоенной силой налег на него, словно хотел заживо вдавить в землю. Цепенящая волна ужаса захлестнула Марутаева — он понял, что справиться с немцем не хватит сил. Правда, через секунду ему все же удалось несколько ослабить захват рук немца и вдохнуть свежий воздух. Но это было лишь мгновение, за которым со стороны немца последовал такой силы зажим горла, что Марутаев ощутил будто налитые кровью глаза болезненно вылезают из орбит. Голову распирала чудовищная боль, ломило в висках, во рту пересохло до отвратительной шершавости. С тоской подумал он о пистолете, преждевременно и беспечно вложенном в карман, дотянуться до которого не было никакой возможности.
Марутаев потерял счет времени. Конечно, оно отсчитывалось сейчас не часами, а минутами, но каждая из этих минут, наполненная драматической борьбой, казалась ему бесконечно долгой и невыносимо тяжелой. Отправляясь на операцию, он и предположить не мог, что ему суждено было оказаться в смертельно опасном положении, что и секунды с неумолимой жестокостью будут отсчитывать его время. От понимания всей глубины постигшей его трагедии, от сознания, что судьба привела его к последней черте, от страстного желания выстоять и выжить, Марутаев ощутил в себе какой-то внутренний, потайной прилив сил и, преодолевая боль, напрягшись до онемения мышц, резким движением рванул руки немца в стороны. В этот рывок он вложил всего себя, все, что еще имел его измученный, доведенный до предела, организм. Руки немца сорвались с его шеи, ставшей влажной и скользкой. Марутаев, судорожно набрав в легкие воздух, теперь поспешно, в одно мгновение вцепился в горло немца. Следующим рывком сбросил его с себя на землю и у дороги Брюссель—Льеж в свирепой и смертельной схватке сплелись два тела — русского человека и немецкого фашиста. Они катались по траве со звериным рычанием, сдавленными воплями и дрались не на жизнь, а на смерть, которую кто-то один должен был принять. Мысль о смерти приводила их в ярость. Марутаев был на пределе сил, как на пределе сил был и немец, но ни тот, ни другой не позволяли себе передышки, потому что каждому казалось — еще одно усилие и противник испустит дух. Они забыли об оружии, которое могли применить. Впрочем, если бы и вспомнили, то прибегнуть к нему не смогли бы. Пистолет Марутаева во время борьбы вывалился из кармана и затерялся где-то в траве, автомат немцу надо было перевести из-за спины, чего не давал делать Марутаев. Озверев, они видели только одну возможность уничтожить друг друга — задушить, и оба стремились к этому с непостижимой жаждой и упорством.