Однако помимо придворных, офицеров, чиновников и сенаторов городу требовалось также достойное население. Под годом его освящения блаженный Иероним отмечает: «Освящается Константинополь по обнажении почти всех городов». Это относится в основном к их жителям. Воспользовался ли Константин разрухой, царившей на разгромленном Востоке Лициния, или же он действовал другими методами, но, так или иначе, он достиг исполнения своего желания. Это желание, выраженное прозаическим и недружелюбным языком Евнапия, выглядит так: «Константин, опустошив другие города, перевез в Византий пьяный демос; этих людей он разместил поближе к себе, чтобы они, с похмелья, рукоплескали ему в театрах. Константину нравилось, когда возбужденный народ возносил ему хвалы или выкрикивал его имя, хотя бы даже по своей глупости они его с трудом выговаривали». Нелегко рассуждать о самодовольстве великих людей, если мы не располагаем по-настоящему хорошими источниками. В случае Константина невероятное тщеславие и помпезные выступления, о которых говорят многие авторы, скорее всего, преследуют обдуманную политическую цель. Нет сомнений, что в глубине души он презирал обитателей Константинополя.
Однако замечание Иеронима имеет еще и другой смысл. Чтобы добыть средства на содержание нового городского управления, нужно было строже взыскивать их с империи. Известно, что Константин потратил на все шестьдесят миллионов франков на наши деньги, и это скорее мало, чем много, учитывая размах предприятия и расходы на строительство. Раздачи вина, хлеба и масла, принявшие постоянный характер после 332 г., без чего значительная часть населения просто не выжила бы, ложились на страну тяжелым бременем. Евнапий жалуется, что всех кораблей с зерном, приплывавших из Египта, Малой Азии и Сирии, не хватало, чтобы прокормить чернь. В V веке, когда писались эти слова, Константинополь стал многолюднее, чем Рим.
Наконец, многие города империи лишили других хранившихся в них сокровищ – произведений искусства, и это была жестокая потеря для имевших греческое образование. Уже говорилось о том, как хватали и пускали на переплавку статуи из драгоценных материалов; вдобавок эти, самые бесчестные и наглые из всех известных нам, похитители шедевров оправдывались, что таким образом они содействуют украшению новой столицы. Здесь Константин предстает не как язычник и не как христианин, ибо переносом изображений богов в Византий он оскорбил чувства приверженцев обеих религий, но как эгоистичный грабитель, стремящийся только прославить собственное имя. Ни один текст не наполнит любителя античного искусства большей скорбью, нежели опись произведений искусства, ввезенных в Византий Константином и его преемниками, особенно если вспомнить, что в итоге все это было уничтожено во время Четвертого крестового похода. Когда, например, Евсевий говорит о Пифийском и Сминфийском Аполлонах, о Самосской Гере, о Зевсе Олимпийце и других, то совершенно не обязательно речь идет о подлинниках; но утрата любого греческого творения невосполнима, и оригиналы названных статуй, так или иначе, утрачены. Нагромождение великолепных, но несочетаемых шедевров, как в случае с 427 статуями, установленными перед Святой Софией, производило неприятное впечатление страшной безвкусицы; иногда детали статуй заменяли совершенно варварски; например, Константин приставил слепок с собственной круглой головы к плечам гигантской статуи Аполлона и установил ее на той самой колонне из порфира. Из Рима, помимо прочего, перевезли множество скульптур императоров; по-видимому, изображение Максенция в их число попало совершенно случайно, и когда язычники новоявленной столицы принялись его почитать, вероятно, из политических соображений, то говорят, что Константин заставил убрать статую и предать смерти поклонявшихся ей. Однако значительно большее число произведений пришло из Греции и западной части Малой Азии. Некогда римские проконсулы и императоры уже грабили те же самые земли, но тогда их можно было простить, ибо Рим и его культура не могли окончательно оформиться без греческого искусства; но Византий стремился пожрать все прекрасное лишь затем, чтобы не позволить провинциям владеть им. И тем не менее, город не умел ценить свои сокровища иначе, как сочиняя про них суеверные истории, анекдоты и слабые подобия эпиграмм.