А жизнь тогда ведь и впрямь шла! Поднималась страна, забывались неустройство Гражданской и ее «перегибы» вроде высылки неблагонадежных ученых и засилья «пролетарско-революционных» выскочек в науке. Александр Иванович вздохнул. Нет, уже тогда становилось понятно, что что-то не туда пошло. Лично ему это стало ясно, когда из-за теории Николая Яковлевича Марра о «классовой сущности» языка пришлось забыть о защите диссертации по любимой теме — истории английского. А затем, в тридцатом году, Марр прочел доклад на Шестнадцатом съезде ВКП(б) — и наука превратилась в мракобесие.
Компаративистика оказалась под запретом, а к сторонникам «буржуазной науки» стали наведываться люди из ЧК. И кто-то начал пропадать, а кто-то, хотя бы формально, присягнул «новой теории о языке».
Наведались и к нему. Он тогда как раз работал над учебником русского языка для иностранцев вместе со Свешниковым. Правда, терзать его из-за «буржуазных взглядов» в науке и «классово чуждого» происхождения почему-то не стали. Зато помимо прочего зачем-то потребовали тексты древнеанглийских заговоров и их переводов. Причем отвезли в подвал на Лубянке и заставили наговорить их на дорогой импортный проволочный магнитофон. А затем отпустили, пригрозив всеми карами за разглашение.
Эта история до сих пор приводила Александра Ивановича в недоумение.
Тот первый звоночек, прозвеневший, что неприятности могут коснуться лично его, и отнюдь не в научной сфере, он тогда не воспринял всерьез. Затем судьба намекнула более откровенно — посадили как «британского шпиона» одного из коллег, вся вина которого состояла в переписке с английскими коллегами, ну и, может быть, в паре неосторожных фраз.
Разумеется, не из-за этого, но Александр Иванович все-таки ушел в скандинавистику. Написал пару статей о рунах — в стол, конечно, хотя коллеги читали рукописи и оценили их. Вместе с братом Татьяны Борисом перевел «Сагу о Фритьофе» Тегнера. И таки подготовил хрестоматию по истории английского языка седьмого-семнадцатого веков.
А потом все стало совсем плохо. В конце тридцатых были арестованы и Таня с ее новым мужем, и Борис, и их отец. Кажется, тот попал в лагерь в Казахстане. Юлий Исаевич, по слухам, находился в Орле, в тюрьме, — его хотели обвинить еще в чем-то помимо троцкизма. А вот Борис умер. В тридцать восьмом. Вот скажите, какая опасность Советскому Союзу от пушкиниста и знатока Достоевского?
Теперь при взгляде назад все эти события выстраивались в цепочку. Мрачную цепочку наподобие той, о которой писал Вальтер Скотт: «…цепочку, которую, как известно всем на островах, выковали не смертные кузнецы, а трау в глубине своих загадочных пещер…» Подобно этой ночной нечисти, убивающей собственных матерей при рождении, отцов при взрослении и всех, кто встает на пути, в процессе всей жизни, в стране завелось нечто расправляющееся как со своими повитухами-революционерами, так и со всяким, кто не принял дикости и мракобесия.