Дорофеев остался жить с ними. Он ловил рыбу и жарил на костре, на черной шершавой сковороде. Доил козу и делал сыр. Отжимал масло из оливок. Сидел на берегу, босой, худой и бородатый, и медленно думал на букву «ж»:
«Жажда. Жалость. Желтизна».
Мысли жужжали, как шмели. Потом улетали, и в голове оставалась волшебная пустота старого винного кувшина.
Дорофеев запрокидывал голову и глядел в небеса. Синие и глянцевые, как на рекламном плакате в офисе туристической фирмы.
– Ну что, берем? – сказала жена. – Давай решайся, хорошие ведь путевки. И недорого вроде.
– А? – очнулся Дорофеев. – Нет, нет. Лучше в Египет.
< Я уже напечатал этот рассказ, но вот захотелось его повторить. >
Через кривые каплевидные окна вижу сельскую улицу.
Белая стена, и в ней много окон.
Непонятно, что это за дом, в котором я сижу посреди пустой комнаты.
То ли лачуга, то ли какой-то суперавангард.
Приснилось кафе в Саратове на берегу Волги.
Берег некрасивый, близко от грузового порта. Баржи, буксиры.
Вдруг вижу: дельфины прыгают из воды по четыре.
Синхронно. Такая забава для публики. Люди смеются и бросают им монетки и объедки. Вода грязная, с нефтяными пятнами. «Как они только живут в такой воде?» – думаю я. «Они привыкли», – говорит кто-то.
В больнице играет самодеятельный джаз.
Певец и гитарист – полноватый мужчина в круглых очках. Отчасти негр. То есть не по-настоящему чернокожий, а полукровка, наверное. Или на четверть. Толстогубый и курчавый, смуглый. Я узнаю в нем знаменитого музыканта. Я никак не могу понять – или это знаменитый музыкант попал в больницу, или же я стал свидетелем того, как он становится знаменитым музыкантом, играя в самодеятельном больничном джазе.
Подхожу к нему поближе.
Вдруг у меня отрывается и падает на пол пуговица от пиджака. То есть не от пиджака, а от моей куртки, в которой я наяву хожу по улице. Подбираю пуговицу, кладу ее в карман.
Я хочу проверить, не потерялась ли эта пуговица.
Просыпаюсь, встаю с кровати, иду в прихожую, смотрю – а куртка-то моя на молниях, нет у нее никаких пуговиц вообще.
Надеваю ее, сую руки в карманы – а в кармане та самая пуговица. Черт! Сон! Значит, сон продолжается, и это я во сне иду снова к кровати, ложусь, засыпаю снова.
Вижу, как играет на гитаре и поет этот музыкант в больничном джазе.
Подхожу к нему еще ближе.
На ободках его круглых очков те же буквы, что на пуговице.
То же самое слово.
Какое слово – забыл.
Комната Оли, где мы вчера двигали платяной шкаф.
Обставлена совсем по-другому. Нет книжного шкафа около ее письменного стола.