Смех звучал вблизи и вдали, будто к уху прижималась раковина. Я двигался перед людьми и пытался исполнять свою роль как мог лучше. Но в моих движениях я не был свободен и уверен — слишком мало времени оставалось для предварительных упражнений, и сочетать все в гармонии было непросто: слова увещеваний, которые я произносил, едва они приходили на ум, жест нежданного испуга при ударе пузырем, покачивание, поворот, расслабленный знак кистями — готовность дать сдачи, неуклюжая погоня. И все это следовало проделывать медленно, чтобы дать время Соломинке для пантомимы наслаждений.
— Ты должен двигаться, будто со слабой повязкой на глазах, — сказал мне Мартин. — Ты видишь, но смутно. Тогда твои движения станут неуверенными, шарящими, а это тебя замедлит и даст Соломинке нужное время. А твоя неуклюжесть сделает демона словно бы более ловким.
И я попробовал делать так. Притворная подслеповатость словно отдаляла меня от зрителей, и меня это радовало: ведь я был без маски и открыт их взглядам. Сказать правду, особого притворства тут не было: мой взгляд хватал недалеко и кончался, где кончались наши двигающиеся перед нами тени, и не достигал лиц зрителей. Я повернулся от движущихся теней к дрожащему свету факелов на стене. Я почувствовал удары демона, я неуклюже кинулся в погоню, опомнился, нашел подходящие слова из Евангелия от Матфея:
— Томас Уэллс, иди прямой стезей, что ведет к спасению, не сворачивай с нее. Это голоса Сатаны соблазняют тебя сладкими словами, обещаниями наслаждений. О грешная душа, не сходи с узкого пути…
Среди зрителей послышались голоса. Один, самый настойчивый, выкрикивал мне советы. Всегда находится такой, кому кажется великой шуткой давать Доброму Советнику непристойные советы.
— Вырви-ка у него палку, сэр поп, и загони ему в задницу, — вопил дурень, и одни захохотали, а другие зацыкали на него. Он отвлекал внимание от Игры, и это могло привести к беспорядкам, ведь люди уплатили за то, чтобы смотреть представление.
Томас Уэллс стоял молча и неподвижно на середине свободного пространства. Я собрался с духом и заговорил снова, взяв на этот раз тему из Иова: жизнь человека на земле всегда борения. Но тут вперед вышел Соломинка и начал изгибаться перед зрителями в своем танце наслаждений, а из-под солнечной маски Змия он издавал нечеловечьи звуки немой женщины, в которых поупражнялся с Мартином, и двор окутала такая тишина, что слышно было, как подошва башмака скрипнула по булыжнику. Все еще лицом к зрителям, Соломинка наклонил голову вопрошающе и поднял руки ладонями наружу, растопырив пальцы. Он постоял так мгновений десять — для комедианта долгое время, чтобы хранить неподвижность. Затем из-за улыбающейся маски вновь донеслись те же звуки, и теперь они стали протяжными и стенающими, будто соединили в себе жалобы всех немых тварей мира. Потом женщина попятилась, и Томас Уэллс сделал несколько зачарованных шагов к ней, высоко поднимая колени на манер ходящих во сне, но сон теперь был печальный, а не похотливый. Я вышел вперед сделать жест скорбного бессилия, и ни единого голоса не раздалось среди зрителей.