— Эй, — тормошит меня Серж, — ты что, эта… уснул? Кто эта… здесь пьяный, я или ты?! Давай по пивасику еще…
— Хватит уже!
— Д-да? Н-ну ладно.
Очнувшись, слышу, как за столом ругают политиков, доморощенных военачальников и народную лень и тупость.
— Ну вас к черту! — говорю. — Проснулись! Доплыли наконец к тому, на что много раз батя и Али-Паша намекали. Плевать мне уже на них всех. Сами знаете, как снова наци нападут, опять будем драться полуголые и полуголодные, только уже здесь! Если будем…
Вдруг Достоевский подскакивает, вытаращив свои совсем осоловевшие было глазки.
— А ты, б…дь, не хнычь! Этот бардак не изменишь! Но их кто-то должен бить! Хоть посреди говна, но должен! Вот зачем м-мы! Тюфяк! Я тебе покажу, если…
В его голосе опять звучит резкое, оскорбительное превосходство. Гляди ты, какой фраер! Но, прогнав оскорбленные чувства, решаю: обижаться не стоит. Ведь он всегда считал: важно противостоять врагу, несмотря ни на что и ни на кого, в любых условиях и любой ценой. Для него это просто. И для товарищей приемлемо, потому что честно. Он высоких смыслов не ищет и ни на кого не полагается. Действует, как парень с рабочей окраины, который свою улицу и порядок на ней очертил и считает обязательным и необходимым бить морды всем нарушителям, даже если их много больше и пол-улицы при этом развалится. Он проще даже, чем наши селяне вроде Феди с Тятей, которые воевали с непременной оглядкой на рациональность и неодобрительно воспринимали чрезмерные неудобства и препятствия. Серж продолжает безапелляционно стоять насмерть там, где они давно уже подумывают дать ходу домой. И тех, кто начинает колебаться, он осуждает. Почуял это и влепил мне «плюху». Может, без высоких смыслов, не глядя, что происходит за спиной, и насмерть — это и есть то, что надо? Не такие ли, как Серж, когда-то выстояли страшный сорок первый год? Я поначалу воображал себя ни в чем не хуже и уж, конечно, умнее его. Теперь же оказывается, что если с меня хватило сорока дней, то он оказался крепче и способен на большее. А меня еще одна пиррова победа или, не дай бог, поражение доконают. Как я резко возражал против перемирия, а теперь остыл, и начинает казаться, что, продлись война еще месяц, мы бы рассыпались и сдали Бендеры националистам. Я бы рассыпался — это точно. Сказать об этом Сержу немыслимо…
Вызверившийся Достоевский никнет и соловеет. Товарищи вежливо переводят разговор на другое, но я в нем не участвую. «Выполнять воинский долг», «сражаться за Родину» — как это просто выводилось на словах и книжной бумаге… Начать выполнять этот долг — тоже оказалось импульсом, а не подвигом. Подвиг — это долг, выполняемый вопреки обстоятельствам, упорно и долго. И человек находит силы на это вовсе не благодаря пропаганде и не благодаря своему уму. Как идеология с ее импульсами, так и подвергающий все сомнению разум далеко могут завести. Политика, а она почему-то всегда с точки зрения военного дела примитивная и шапкозакидательская, бросает неподготовленного человека, как расходный материал, к смерти, а разум в этих условиях часто движет его к самооправдываемому предательству.