Майор и эксперт переглядываются, затем майор, просто как бы предполагая, отвечает:
— Куда мы тогда денемся? Если попадем под этот приказ, наверное, будем стрелять…
В его голосе нет ни злости, ни радости. Только уныние.
— А как же с присягой, которую вы Советскому Союзу давали? — вновь спрашивает Серж.
— Так нет давно Союза этого. Мы присягу Молдове приняли. Она — наша родина.
— Союза нет — правда. Но не народ его отменил, а три хмыря в Беловежской пуще. А та, первая ваша присяга давалась не только Союзу, но и всему его народу! И народ ни одного слова в ней не менял. Так почему вы от имени одной части народа согласны стрелять в другую его часть? А служить вашей Молдове так, чтобы не нарушать ту клятву, что раньше всему народу давали, не получается?
— Это ты у наших генералов спроси, — буркает майор.
— А мы вот ни одной присяги не нарушали, поэтому точно будем стрелять! — заявляет Достоевский. — Так же просто, как сейчас вместе за столом сидим. По-людски мы вам худого не желаем, но и с оружием сюда не звали! Правда, Эдик?!
Зря он так. Не стоило обострять. Но в этой колкости Достоевского я сам отчасти виноват. И майор тоже хороший гусь. Вместо того чтобы промолчать, пошел на чисто молдавскую, без оглядки, откровенность. Поставленный этой откровенной до грубости дискуссией в трудное положение, я не могу сделать ничего иного, кроме как утвердительно кивнуть. Полиция отмалчивается. Они, конечно, возразили бы. Но знают, что я практически местный, и по законам Молдовы вполне мог быть ее гражданином, если бы захотел. Поэтому упреки в мигрантстве будут звучать неубедительно.
Прозвучавшие взаимные откровения не мешают после обеда всем вместе курить, после чего полиция и милиция разбредаются по кабинетам разбирать бумажки.
Горотдел потихоньку штукатурят и ремонтируют. Когда, интересно, вставят окно в моем кабинете? Бабьему лету скоро конец, того и гляди холодно станет. Дни стали короче, работы по горло и вечерами на не защищенный оконным стеклом свет летят мотыльки. Обожженные лампой, они падают вниз, на стол с бумагами. Не заметишь — и жирная бабочка пачкает страницы не хуже чем перевернутый бутерброд. Пикируют на руки, зудят под столом, норовя подобраться под края штанин, комары. Отмахиваясь от них, Тятя в соседнем кабинете переворачивает на одно из своих дел стакан с водкой. Минут пять кряду из-за перегородки слышится его жалобная от душевной доброты и безысходности брань. Что-то уж очень долго ругается. Пойду посмотрю. Не так давно он меня к себе звал, а я не пошел. Может, помочь чем-то надо. Захожу и вижу, как он огорченно листает злополучное дело.