— Жутко вредная? Ну-ну! Продолжай, бездельник, — хмыкает Колобок.
— Вот! Не я же один такой был! И спички ей в замок совали, и карбид в ведро с водой бросали. А один раз, на первый в тот день урок, заходим мы в класс русского языка. А там какие-то прохиндеи насрали на учительский стол, на стул и в ящик стола. Крик, гам, прибегает завуч: «Ох-ох, какой кошмар!» Вызывают уборщицу. Она ругается и прибирает. Но в ящике стола дерьмо-то никто не заметил. Цыбулька садится за стол, начинает вести урок и, не глядя, лезет рукой в этот ящик, где у нее всегда очки лежали. И натыкается на говно. Как заорет! Так с вытянутой перед собой рукой, с растопыренными пальцами в говне, из класса и убежала.
— Ох садисты! Уголовники! — мотает головой Тятя.
— Смешно, но Дунаев здесь при чем?
— Да ни при чем. Но там, в классе, когда мы в него зашли, на доске мелом во всю ширь было написано: «Дунаев — идиот»!
Смеются все, кроме Дунаева. А тот, похоже, обиделся. И чего я эту дурь вспомнил?
— Сережа, извини, это ж чепуха все, память глупая такая… Ты лучше еще раз расскажи, что после нашего отъезда было, все по порядку. Да не садись, пошли вниз, в столовую, по дороге послушаем…
— Все вниз! Не то сарделькам торба! Сожрут!!!
— Бормоглот ты, Федя! — говорю я по старой памяти.
Дунаев покорно пересказывает, пока мы идем на ужин. Садится с Тятей и Федей, а я давно уже с Сержем за одним столом… Это ему непонятно, оглядывается. Не объяснишь…
— Знаешь, а это здорово, что он летом в Бендеры едва успел, — говорю я Достоевскому. — Цел остался и даже энтузиазма не растерял.
Постную физиономию Достоевского неожиданно посещает улыбка. А потом он молча и неопределенно качает головой. Еще недавно мы сами были такими же энтузиастами. Сержа жизнь избавила от иллюзий раньше, меня позже. Но, став опытнее и умнее, мы не сожалеем о своем первоначальном порыве. Это было глупо, но честно. И другого начала у солдатской дороги нет. Она начинается с чувств и совести, а не с разума. Никакие университеты и училища тут не подспорье. Наверное, поэтому солдат и офицеров так легко обмануть.
С этого дня Дунаев стал меня сторониться. Опять я поплатился за свой язык. Да и у меня не было больше времени на общение с ним. Ненадолго, оставив заботу об отце и моем младшем брате, приехала в Тирасполь моя мать, потолковала по душам с мадам Редькиной, и благодаря этому дело с обменом сдвинулось с мертвой точки, в которую Редькин меня затянул. Теперь переезд — вопрос дней и я, фигурально, сижу на чемоданах. На самом деле в Одессу везти почти нечего. Одесситы ждут сигнала, и уже договорено, что обратным рейсом их машина подберет мои диванчик, телевизор, пару табуреток, стол и балконные рамы, которые решено снять, а не дарить редькинскому супостату. Конец уступкам, и мне не придется обращаться к громиле Сержу.