А дальше, в тенистой глубине под дубами, на серой плите сжимал рукой автомат краснозвездный солдат. Трепетали на каменном лице пробивающиеся сквозь листву лучики, и от их дрожания лицо казалось живым. Раздавленные шляпки желудей у памятника, казалось, говорили о том же — это не прохожие, а солдат иногда сходит сюда. В низкую щель под его постаментом, распластавшись на прохладной земле, изредка забирались играющие в прятки или войну мальчишки. Тогда игра света переставала быть чистой иллюзией, твердый камень вновь наполнялся смыслом солдатской жизни — он защищал. И сейчас солдат, как всегда, смотрел в сторону, откуда могли появиться дети.
Там, в глубине квартала за парком стоял длинный трехэтажный дом красного кирпича. Широкими окнами, бодрым шагом корпусов заявляла о себе архитектура тридцатых. Со времени его постройки минуло четыре десятилетия, над городком прогремела война, и дом был восстановлен из руин. Близились годы, которые позже назовут глубоким застоем. Но времена загаженных подъездов, затоптанных палисадников и размалеванных непристойными надписями стен еще не пришли в эту страну. В доме и вокруг него продолжалась размеренная, не затронутая сомнениями и лихом провинциальная жизнь. Был тот самый час между утром и днем, когда молодежь уже ушла на работу, пенсионеры, проводив ее, занимаются домашним хозяйством, а дети, приехавшие на каникулы из больших северных городов, вот-вот выскочат по одному из дома, чтобы пойти рыбачить на обмелевший Адагум или заняться дворовыми играми.
Из одного из подъездов дома выбежал худой и нескладный мальчишка лет десяти. Не увидев никого из друзей, он остановился, соображая, чем заняться дальше. Невидимые за деревьями, приглушенно гудя моторами и изредка сигналя, проезжали по улице Свердлова грузовые автомашины, везя зеленый горошек на консервный комбинат. Там, за парком и чуть в стороне, была площадь перед центральными воротами комбината, где машины выстраивались в очередь на разгрузку. Можно было податься туда за сладким горошком. Но сбрасывать его стручки с машин, подбирая затем с земли в снятые с себя и завязанные узлами рубашки, была забава для ватаги пацанят, а не для одинокого мальчишки. Смущала и доска почета у ворот комбината, с которой укоризненно смотрел на него портрет его бабки — Александры Митрофановны. Издалека не различить было лица, но красно-желтое пятно золотой звезды и множества орденских лент безошибочно указывало на неё.
К тому же он был трусоват и, хотя старался не показывать страха перед приятелями, прекрасно отдавал себе в этом отчет. Стоит ли рисковать, когда не перед кем показать свою удаль, а на маленьком базарчике у моста через речку горошек стоит всего десять копеек за кучку? Там есть хлебный магазин, в который, наверное, уже привезли свежие булочки. И еще в аптеке на углу дома можно купить плитку сладкого гематогена. Илюшка Дойнорович из Ленинграда, которого сегодня почему-то нет во дворе, называет его «обезьяньей кровью». Мальчишку слегка коробило от таких слов, потому как он был брезглив. Но съесть было можно. Тем более что шоколадка стоила куда дороже. Целых тридцать три копейки! Это было больше, чем ему обычно давали карманных денег. Нащупав в кармане двугривенный, мальчишка пошел в сторону базарчика.