— Может, я и хам, но ты сам точно дурак, Гриншпун! Я ему о своих мыслях, а он все на собственную личность переводит! Я что, к тебе нарочно поперся нахамить и обидеть?!
Долгое молчание. Про себя думаю, что он, скотина безрогая, только что ресторан мечтал открыть. Не спросить ли его, как это сочетается с его любимой идеологией? Лучше не надо, а то поссоримся серьезно.
— Я вот сижу и думаю, что если бы мне такое наговорил кто-то оттуда, — Алексей, прервав затянувшуюся паузу, взмахивает рукой, обводя небосклон, — я бы его сразу послал! А вот что так может думать кто-то из наших — для меня новость. Что меня поражает, выводы по жизни у нас похожие. А мысли и убеждения, что каждого из нас сюда привели, разные!
— Черт с тобой, хоть это понял! О политике все, завязали! Меня сегодня что-то несет на нее со страшной силой. С самого утра, с этой чертовой мины… Потом, как о выводе узнал, вообще все пошло наперекосяк!
Настроение ушло. Выпил чуть лишку, во рту кислятина. Утро скоро. Самых оголтелых мулей уже сморили «Тигина» и сон. Встаю, разминаюсь, затем устраиваюсь поудобнее. Теперь пусть Гриншпун говорит, если захочет. А если нет, я подремлю… Алексей остервенело курит большими затяжками, его сигарета аж шипит. Как он может столько курить? Меня б уже стошнило… И тут он возобновляет законченный было разговор:
— Подумать только, какие мы разные! Если каждому в душу не лезть, одно целое, можно сказать! А поговоришь конкретно о том, кто и как себе жизнь представляет, совсем по-другому выходит…
Я понимаю его. Каждый раз, как чем-то нарушается чувство единства, в котором мы живем здесь, возникает ощущение непорядка, беспокойства, предчувствие чего-то скверного и трудно поправимого. Оно сегодня посещает меня второй раз за день. Это все от болтовни. А болтовня потому, что невозможно отделаться от мыслей о том, как я буду там, а кто-то, в том числе Гриншпун, по-прежнему здесь.
Такое же смутное, нехорошее чувство впервые возникло у меня, когда после дембеля ко мне в гости приезжал сослуживец Вовка Грошев. И нам трудно оказалось общаться, хотя в части мы были друзьями. А потом, когда, смотря телевизор, я на чем свет стоит ругал Горбачева и перестройку, Грошев вдруг разнервничался и, совсем как только что Гриншпун, заявил, что кто я, мол, такой, чтобы утверждать, что все в стране идет плохо. Мы слегка поругались, а затем Вовка сказал эту самую фразу: «Подумать только, какие мы разные!». Он уехал в свой Нижний Новгород, и мы больше не виделись и не переписывались с тех пор. Жизнь рассудила нас. Я оказался прав. Но дружба, потерянная, потому что, увидев друг друга с иных, чем прежде, сторон, мы не смогли справиться с этим, стоила гораздо больше, чем никчемное, в сущности, чувство своей одинокой правоты. Решаю не отмалчиваться и сделать шаг навстречу.