— А все-таки, мам?
Хорошо бы мама с папой сказали психологу, что я самый лучший сын на свете, что я жив и здоров, что я с ними и что именно я даю им силы и желание жить. С тех пор как они вернулись из Шотландии, они ходили к этой женщине-психологу каждую неделю и целый час говорили, говорили, говорили. Даже без перерыва на чай с печеньем. Я уж не помню, сколько недель прошло с тех пор. В школе началось и закончилось полугодие. Долгими-долгими часами они сидели и разговаривали. Тысячи и тысячи минут длились их беседы. О чем они могли говорить все это время, если не обо мне?
— Мы говорили о том, как все это повлияло на тебя, — только и сказала мама.
Ресничка прилипла к ее щеке. Мама наклонилась поближе к зеркалу, сняла ресницу. Ее брови, теперь уже не черные, а слегка серебристые, сошлись над переносицей. Я видел ее грудь, не такую круглую, как раньше, с морщинками.
— И что?
— Что, милый? — Она улыбнулась мне в зеркало, открыла тушь, вынула кисточку — чпок! — и быстрыми, резкими мазками нанесла ее на ресницы.
— А что еще вы говорите?
Не могу спокойно смотреть, как она тычет в себя этой кисточкой. Так ведь и глаз выколоть можно.
Мама, приподняв подбородок, накрасила верхние ресницы и даже не размазала тушь по лицу.
— В двух словах не расскажешь, милый.
Вот интересно: оказывается, можно разучиться говорить, писать, ходить, думать, спать, готовить, есть, одеваться, водить машину, можно забыть-забыть, совсем забыть про своего сына, но запросто красить ресницы.
— А откуда ты знаешь, как все это на меня повлияло? — услышал я свой голос, холодный-прехолодный. Ледяной.
Я уперся пятками в заднюю спинку кровати.
— Я много о тебе знаю, Гарри.
— Но что ты знаешь про то, как все это на меня повлияло?
— Как же мне не знать, сынок, — тихо сказала она. — Я живу с тобой под одной крышей. Я твоя мама.
Она от меня отодвигалась. Нет, она сидела на том же месте, прямо передо мной, но по лицу ее я видел, что она от меня отодвигается.
— Ты же никогда не спрашивала, мама.
Она повернулась и посмотрела на меня. Один глаз ее был полностью накрашен, другой нет. От этого ее удивление было виднее. От этого казалось, что ее очень легко обидеть.
Но это же просто слова, они не звучали так уж страшно, когда я говорил их отражению в зеркале.
— Я спрашиваю сейчас. — Голос ее был мягким и тонким.
Мне не хотелось обижать ее, но было уже слишком поздно.
— Нет, ты не спрашиваешь, нет, не спрашиваешь.
— Я действительно хочу знать, Гарри, сынок.
Она глотала слезы.
— Нет, ты спрашиваешь только потому, что я сам сказал.
— Поверь, милый. Прости, что не спрашивала раньше. Мне так жаль, так жаль. Гарри, дорогой, расскажи мне все.