— Не выкину, ма. А теперь можно мне подняться к себе в комнату и переодеться?
Моника пошла на кухню, а Пандора, тяжело ступая, двинулась вверх по знакомой до малейших деталей лестнице. Вот три скошенные ступеньки, а вот дырка в зелено-коричневой ковровой дорожке. А здесь, на самом верху лестницы, она когда-то часами просиживала по вечерам, украдкой, через приоткрытую дверь в гостиную, смотря фильмы, которые показывали по их черно-белому телевизору. При этом голоса родителей доносились до нее то громче, то тише, напоминая прокатывающиеся по прериям переливы далекого грома. Голоса эти даже больше походили на звуки пыльной бури, сухие и высокие, несущие в себе обещание сильного дождя. Правда, часто звуки прерывались, рассекались, как блеском молнии, пронзительным криком Моники.
— Слушай, что я тебе говорю, Фрэнк!
При этом в начальный звук имени отца, в «ф», Моника вкладывала всю силу зловещего предзнаменования, которую несет в себе предгромовой рокот, предвещающий неминуемый и ужасный раскат самого грома, каким у Моники выходил последний звук имени отца — «к». От этого «к» звенела посуда в угловом серванте.
Теперь, многие годы спустя, Пандора, ныне несчастная новобрачная, вернулась в комнату своего детства. Она опустила чемодан на пол и заплакала. Плакала не о себе и Нормане, и даже не о неудавшейся свадьбе. Потому что сама к ней стремилась и винить ей, кроме себя, было некого. Оплакивала она, скорее, всю свою жизнь, в которой наделала слишком много ошибок. Почти каждый вечер девушка уходила из детской комнаты, чтобы закатиться в какой-нибудь бар или кафешку с друзьями-подростками. Кончались же эти прогулки чаще всего одним и тем же — задним сиденьем чьей-нибудь машины, где она отдавалась всякому с той же легкостью, с какой можно подарить, например, жевательную резинку. Мало кто из ее подружек был настолько «смел». По правде говоря, Пандора со стыдом сегодня могла признать, что в подростковые годы она была самой, что ни на есть, доступной «подстилкой».
Если кто хотел пригласить девушку на свидание со вполне конкретной плотской целью, выбирали всегда Пандору. Она отдавалась любому, перед любым открывала свой «сосуд Пандоры».[3] Об этом было известно всем в округе.
В монастыре, где Пандора потом оказалась, она везде и всюду опаздывала, а потому ей вечно приходилось то красться, то бежать по монастырским коридорам, задыхаясь и поправляя на ходу платье. Монахини-воспитательницы только обреченно вздыхали по этому поводу.
— Да и что от нее ожидать, — сказала как-то Монике классная воспитательница Пандоры, — ведь бедняжка почти каждые два года меняла школы. Она совсем неграмотная.