– Так вот, его не сожгли. И в любой момент мы можем предъявить на экспертизу. И экспертиза эта подтвердит, что ты, Степан, оказался сволочью и мздоимцем. И если первое ненаказуемо, то за второе тебя точно посадят.
Пугай, пугай… не такие пугали! Нету у нее ничегошеньки и быть не может, потому как человечек, Степушкину душу с пути истинного совративший, серьезен весьма. И раз обещал он, что следов не останется, значит, так оно и есть.
– Значит, мы храбрые. Кто бы мог подумать! – девка потянулась по-кошачьи. – Ну зато мы еще и жадные. Сколько ты хочешь? Тысячу? Пять? Двадцать пять? Называй свою цену – заплатят.
Сердце болезненно ёкнуло в груди. И ведь правду говорит. Заплатят. Двадцать пять тысяч… и вряд ли речь о рубликах. А если вдвое больше? Или втрое?
– Так от чего она умерла? – девица придвинулась близко-близко, вперилась в его глаза и, облизнув губы, хотя шоколаду на них уже не осталось ни крошечки, шепотом повторила вопрос: – От чего, Степан? Ты же знаешь.
Не поддаваться. От добра добра не ищут.
Или… Степушка закрыл глаза и перед внутренним взором его встал вокзал, раскаленные рельсы и вяло подрагивающая туша поезда.
– Все, чего я знаю, в заключении написано. Почитай. И будь добра оставить меня в покое… немедленно! – Степушка выхватил чучело и отправил в коробку. – Убирайтесь!
И как ни странно, девица просьбу исполнила. Даже грозиться напоследок не стала, только подмигнула так, словно бы давая понять, что видит Степушку насквозь и что непременно вернется, да не одна.
Ничего. Как-нибудь. Господь да охоронит.
Адам заснул сразу. Он знал за собой это неприятное свойство выключаться, лишь коснувшись подушки. И порой жалел, что не страдает, как прочие, бессонницей. Это сделало бы его немного более нормальным.
Другой его особенностью были реалистичные сны. И психиатр – тупоголовый скот – не верил, что подобное возможно, все твердил о травме и живости воображения, каковое не дает Адаму покоя, а следовательно, должно быть заглушено медикаментами.
Но дело не в воображении. У Адама с воображением туго, сны же – воспоминания, что не желают отпускать. В них не происходит ничего, чего не случалось бы наяву.
Вот и сейчас.
Больница. Снег. Белые хлопья кружатся под фонарем. Это не вальс, движения куда более хаотичны, но вместе с тем подчинены сложному ритму ветра.
Снег на ступеньках. Его сметают, трут щетками, размазывая по плитке грязь, выстукивают на щетинистые пятаки ковров и все равно несут внутрь. Следов много. Они теснят друг друга, перекрывая гранями, и злят мрачноватую снулую уборщицу, что недовольно глядит на Адама из-под платка.