Джо увеличил громкость.
«…реорганизация правительства, сформированного по настояниям покойного рейхсфюрера Гиммлера, Альберта Шпеера и других, провозглашен двухнедельный государственный траур, уже закрыты многие предприятия и магазины. Однако о сих пор еще не объявлено об ожидаемом созыве Рейхстага, официального парламента Третьего Рейха, чье одобрение требуется для…»
— Это будет Гейдрих, — сказал Джо.
— Мне хочется, чтобы это был крупный блондин Ширах, — сказала Джулия. — Господи Иисусе, значит, он, в конце концов, умер. Как ты думаешь, у него есть шансы?
— Никаких, — коротко ответил Джо.
— Может быть, теперь начнется гражданская война, — сказала она. — Ведь эти пугала уже старики. Геринг и Геббельс — все эти старые партийцы.
Радио продолжало:
«…сказал просто, что он искренне опечален утратой не только солдата, патриота и преданного партии вождя, но также, как он о том уже говорил много раз, личного его друга, которого, как всякий вспомнит, он поддерживал в споре, возникшем в междуцарствие вскоре после войны, когда какое-то время стало казаться, сто элементы, противящиеся восхождению герра Бормана к верховной власти…»
Джулия выключила радио.
— Это все пустая болтовня, — сказала она. — Зачем они прибегают к подобным выражениям в отношении этих ужасных убийц, о которых говорят, будто они такие же, как и мы?
— Они такие же, как и мы, — сказал Джо. Он сел за стол и снова принялся за еду. — Нет ничего такого, что они сделали, чего бы не сделали мы, окажись на их месте. Они спасли мир от коммунизма. Если бы не Германия, нами бы теперь правили красные. Нам было бы куда хуже.
— Ты тоже просто болтаешь, — возмутилась Джулия. — Несешь сущий вздор.
— Я жил при наци, — сказал Джо. — И знаю, что это такое. Это что, всего лишь пустая болтовня, прожить двенадцать, тринадцать — даже больше — пятнадцать лет? Я получил рабочую карточку в организации Тодта. В ней я работал с 1947 года, в Северной Африке и США. — Послушай, у меня подлинно итальянские способности к строительным работам. Организация Тодта дала мне высокий квалификационный разряд. Я не разгребал асфальт и не размешивал бетон для автострад. Я помогал проектировать. Инженеру. И вот как-то приходит к нам доктор Тодт и проверяет, что сделала наша бригада. Он говорит мне: «У тебя хорошие руки». Вот поистине великий момент. Уважение к труду. Это далеко не пустые слова. То, что они говорят. До них, нацистов, все смотрели свысока на физический труд. Я тоже. Этакий аристократизм. Трудовой фронт положил этому конец. Я впервые по-новому взглянул на собственные руки. — Он говорил теперь так быстро, что из-за его сильного акцента Джулия с трудом понимала, что он говорит. — Мы все тогда жили в лесу, как братья, в северной части штата Нью-Йорк. Пели песни. Строем ходили на работу. Поддерживали в себе воинский дух, только не для того, чтобы разрушать, а чтобы восстанавливать. Это были вообще лучшие дни моей жизни, послевоенное восстановление — прекрасные опрятные, построенные надолго бесконечные ряды общественных зданий, квартал за кварталом, целые новые центры Нью-Йорка и Балтимора. Теперь, разумеется, эта работа уже в прошлом. Теперь бал правят крупные картели, такие, как «Нью-Джерси Коупп и сыновья». И это уже не нацисты, это просто старые европейские могущественные воротилы. И намного хуже их, ты слышишь? Нацисты, такие, как Роммель или Тодт, в миллион раз более порядочные люди, чем промышленники, подобные Круппу и банкиры, все эти пруссаки. Жаль, что их не потравили газом. Всех этих господ в жилетах.