— Тебе все равно, — надулась Саша.
Со своей постели Шейла отчетливо расслышала:
— Конечно же, не все равно. Совсем не все равно.
— А вы в пижамах? — раздался голос, прозрачный, как водка со льдом.
— Прошу прощения, — откашлялся Норт.
Еще несколько минут назад Сашу тошнило, а теперь она хрустко рассмеялась, завозилась под стеганым одеялом на гагачьем пуху и, наконец, притихла, подложив руку под щеку.
Раздался скрип.
— Укройся, — настаивал Норт, явно забеспокоившись. — Саша? Ты же простудишься!
— Он засмущался! Это он засмущался, я знаю!
— Ш-ш! — прошептал Норт. — Не глупи. — Но по голосу его было ясно: он глядит на девушку с улыбкой. Шейла точно знала, что так.
Акустика усиливаюсь за счет наклонного потолка и лака. Несколько слоев туристических плакатов тоже немало тому способствовали.
— А ты знаешь, что гагачий пух экспортируется из Исландии? — Норт сменил тему — хотя и не то чтобы радикально. — Гага — это утка такая; а пух — это на самом деле перо, состоящее из тонкого гибкого стержня и опахала, которое…
— Цы-ы-ы-почки. — Саша разглядывала собственный локоть.
Ей было скучно.
Норт снова откашлялся.
— Тебе нравится нас просвещать, — упрекнула она. — Прям хлебом не корми, дай блеснуть интеллектом, верно?
— Я думал, тебе интересно.
— Гагачий пух, не гагачий пух — да какая разница? Ты небось за этим сюда и приехал. Тебе любая мелочь любопытна.
— Так с нами ничего особенного не происходит. Все то же самое случалось и прежде, в иные времена. И все это собрано для нас в библиотеках и музеях. Пожалуйста, заходите, смотрите! Всего так много… чересчур много.
— Ну вот, опять, — зевнула Саша. — Скукотища какая! Брр! А оттяпаю-ка я эту бороду! А вот не будь ханжой. Послушай… — И она по-детски засюсюкала; слов Шейла уже не разбирала.
Джеральд лежал в своем номере, пытаясь читать.
— Последняя ночь осталась. — Это голос Борелли: натужный, словно он какими-то тяжестями ворочает. — Тебе ведь здесь тоже не по душе?
На его постели устроилась Луиза Хофманн — замужняя женщина.
— Ты сам знаешь; я тебе объясняла. Места роли не играют, они все одинаковые. — Она поцокала языком. — Ой, тебе ж теперь стирать не перестирать!
Борелли словно не услышал. Взгромоздившись на кровать, он отдирал от потолка ярко-зеленый снимок Волги. Из-под него показался сперва уголок, а затем и весь плакат: рифеншталевская Олимпиада-1936.[146]
— Ага! — так я и думал. Вот они, первоначальные плакаты. Да ими весь потолок украшен.
— А где старина Джеральд? Вот кому было бы интересно.
— Я читать пытаюсь! — рявкнул голос. По аэроснимку можно было бы определить откуда.