(и не получая ни слова — вспомню и краснею за себя), можно бы, например, сказать, что Вы думаете о книге И. В.
[187]. Можно бы сообщить, кто о ней у Вас напишет. М. б., Ульянов? Во всяком случае, очень надеюсь, что Вы устроите ей хорошую прессу. Обо мне — заметьте, кроме Вашей лестной заметки
[188], за которую всегда благодарен, — не было ни слова. Ни гу-гу даже о «Портрете без сходства»
[189]. Вот тебе и будь «жутким маэстро»
[190].
Потом — почему Вы не возьмете еще отрывок из «Года Жизни». И. В. выписала его, чтобы напечатать у «покойного» Мельгунова, он, конечно, взял все, дал 10 000, обещая додать двадцать пять «в понедельник». В понедельник его Гукасов хамски выгнал. Своя своих не познаша[191]. А в «нынешнем составе редакции» даже при нашей «аполитичности» что-то не захотелось дружно работать с «Н. Мейером, Ю. Мейером и Н. Майером»[192], как написано в вступлении к бесхозному или безвестному №. И «Год Жизни» опять валяется[193]. Между тем — об отрывке, напечатанном в «Нов. Журнале» — со всех сторон были одни похвалы. Ей Богу, непонятно, почему Вы не берете, хотя бы следующего отрывка. А то бы бахнули все — ведь совсем немало. С разных сторон слышно — когда же продолжение? Спросите хотя бы того же Ульянова или С. Маковского. Последний прямо в раже от восторга. А нам, кроме всего прочего, это деньги. 30 долларов за «Камбалу»[194], конечно, очень приятно. Но долго на них не проживешь. (Доллар здесь 345 фр<анков>, а кило картошки 85 фр!) Как не стать пьяницей и со скуки жизни и с дешевизны вина. Но мне и этой отрады нет: я бывший пьяница, от последствий чего упорно, но не особенно успешно, лечусь. Ответьте на это . М. б., стоит мне потревожить покой Мих<аила> Мих<айловича> и написать ему особо, изложив свои обиды вроде «Кристабели»[195]. Посоветуйте и если да — сообщите, пожалуйста, его адрес. Очень надеюсь на Вашу дружескую подмогу. Очень. Скоро пришлю Вам обещанные «дополнительные» стихи. Тогда парочку, которую я Вам укажу из последнего присыла, выбросите и все вместе «заиграет». У меня, собственно, стихов сколько угодно, но я их рву, чтобы избежать соблазна напечатать «то же самое», то есть повторение пройденного. Всегда должно быть «хоть гирше да инше». Или молчать. А то даже Ходасевич, на что был строг; скатился на самоперепевы.
Ну, вот. Мы примирились с Адамовичем[196]. Нежно и «навсегда». Статьи Ульянова, повторяю, поразительны. Но я совсем не согласен, что «там» ледники, а здесь «последние остатки России»[197]. По-моему, все-таки скорее наоборот. Это декадентский взгляд. Но, как и в других статьях Ульянова — важно не то, что он утверждает, а то, как, каким голосом говорит. Та независимость мысли, над обычной интеллигентской профессорской, литераторской — какая была — без преувеличений — у Чаадаева или К. Леонтьева. И это меня в нем всегда восхищает. А я не из любителей восхищаться, сами знаете. Это — т. е. Ульянов — проявление той самой великой России, о которой он тоскует и которую видит в Бунине. А Бунин-то, при всех своих достоинствах, к этому слою не принадлежал, увы. «Лакей с лютней, выйди вон»