Женя осторожно опустила его голову на подушку. Сменила примочки на глазу и плече и оглянулась на Алису.
— Никому-никому, — строго сказала она. — Проболтаешься — убьют и его, и нас.
Алиса уже не кивала, только молча смотрела. И Женя поняла — дошло.
Тусклый серый свет, какие-то смутные тени, чьи-то шаги, голоса… И боль, всё тело болит, вроде, и не били особо, а болит… Как в пузырчатке… Пузырчатка? За что?! Он рванулся — и боль… снова боль… И он уже снова там, в страшной пузырчатке, кошмаре всех рабов имения Говардов…
…С пузырчаткой он познакомился в первый же день в имении. Его купили на торгах. Он очень уж долго и не стоял в шеренге, даже и оглядеться толком не успел. Краснолицый беловолосый мужчина ткнул его пальцем в грудь, осматривать не стал, заплатил, не торгуясь, и вот он уже, на ходу натягивая рубашку, спешит за новым хозяином. Потом тряска в тесном тёмном кузове крытого грузовика, а не в обычном фургоне-перевозке, среди каких-то бочек и ящиков, и приковали его неловко. Он ещё ничего не понимал. Его только удивило такое пренебрежение к телу спальника.
В имение приехали, когда стемнело… Его за шиворот выволокли из кузова и по-прежнему волоком, хотя он и не думал сопротивляться, протащили через двор, буквально его лбом открыли дверь, и он влетел в ослепительно светлую после тёмного двора комнату. Хохот и крики оглушили его. Он и сообразить ничего не успел, как получил оглушительную затрещину и сразу же удар в живот. Он только выдохнул: "За что?" — и упал под новым ударом по затылку.
Он лежал, скорчившись на полу, его пинали, волокли куда-то за волосы… Потом велели раздеться. Он так и не понимал ничего и привычно повиновался. Он умел раздеваться быстро, но его всё равно били. И вот он уже лежит на полу, на спине, как и велели, с закинутыми за голову руками, а на его лодыжках и запястьях застёгивают кандалы. Но за что?
За что?! Лязгнули замки, ещё странный звук, и натянувшиеся цепи рывком растянули его так, что хрустнули суставы, и боль захлестнула его. И он остался один, в темноте. И не сразу ощутил, какой это странный пол. Потом он будет не раз мыть его, оттирая шипастые плитки от засохшей крови, мочи, кала и следов рвоты. И всякий раз будет заново удивляться и шипам, таким маленьким, даже не страшным, когда смотришь на них сверху, и тому, что кто-то смог до такого додуматься, чтобы вот так, без побоев, чтоб самим белякам, значит, руками не махать… А тогда, той страшной ночью, извиваясь в безнадёжных попытках лечь поудобнее, пока не понял, что так и задумано, что каждое движение — лишняя боль, тогда впервые он ощутил ту холодную бессильную ненависть, какой раньше никогда не знал…