— Верно. После профессора остался объемистый труд, при прочтении которого некоторых новичков мутит…
— И именно он вам подсказал набирать на службу малефиков?
— С чего ты взял такое? — уточнил Курт, нахмурясь, и тот покривился с раздражением.
— Да брось ты, все об этом знают — вся Германия. Чего отпираться-то?
— Я — не отпирался, лишь спросил, откуда ты такое услышал, — уклончиво возразил он; Бруно отмахнулся.
— Ну, пусть так. Никаких малефиков на службе Инквизиции, о которых ведомо всем, не существует; ясно… Но Майнц-то признается вами открыто. И он, думаю, оставил не только опус о том, куда правильно иголки с шилами пихать? Вынюхивал и сам — как с тем монахом?
— Он сам — да, срывался по первому зову в любую самую отдаленную часть страны, чтобы присутствовать на допросе, если у следователей возникали какие-то сомнения; иногда ведь хватало того, что он просто входил в комнату, и становилось ясно, что обвиняемый — лишь человек, который не способен на то, что ему предъявлено. Или наоборот. В особых случаях проводил допрос сам.
Бруно посмотрел на его лицо с пристальностью, качнул головой.
— Это твой герой, да?
— Профессор Майнц — великий человек; и попробуй мне сказать, что это не так.
— В известной степени… — неохотно признал тот. — Что с ним стало потом?
— Он умер на одном из допросов. Сердце не выдержало…
— Как трогательно.
Курт повернул к нему голову, не меняя позы, и сквозь зубы выцедил:
— Профессор Майнц за время своей службы оправдал больше двух сотен человек. Добился смены казни на заключение для почти сотни осужденных! К покаянию привел — десятки! После каждого допроса его отпаивали лекари! Если обвиняемый лишался сна, он сам не смыкал глаз! Не пил ни капли, если лишал воды того, кого допрашивал — три дня, четыре! Мог после двухдневного бодрствования отправиться в другой конец страны по первой просьбе! И если ты, сукин сын, позволишь себе еще одно презрительное замечание по этому поводу, я переломаю тебе ноги и оставлю валяться здесь, среди полей. Это — понятно?
— Да, майстер инквизитор, — криво улыбнулся тот, отвернувшись. — Еще как понятно.
— Все, поднимайся. Конь отдохнул, ты тоже. Пора ехать.
— Я не отдохнул.
— Меня это не волнует, — отрезал Курт, поднимаясь. — Ты сам напросился со мной, и я предупреждал, что времени нет.
Бруно молча поднялся, не глядя в его сторону, и зло затопал к коню.
До самого конца пути, когда уже в темноте они въехали в деревушку едва ли больше Таннендорфа, никто из них не произнес ни слова. Уже когда Курт, вспоминая данные капитаном ориентиры, придержал жеребца, отыскивая дом, Бруно поравнялся с ним, кашлянул, привлекая внимание, и негромко произнес: