Но в последние дни февраля в Берлин начала просачиваться информация о решениях Ялтинской конференции. Стало ясно, что союзники намеревались сохранять по крайней мере видимость единства цели – и этой целью, которую они провозгласили в Касабланке, была «безоговорочная капитуляция» рейха. Последствия были ясны. Теперь нацистские вожди боролись за свою жизнь. С этого момента в их приказах не отдавать ни пяди земли звучит отчаяние, близкое к мольбе, а сражения на Востоке вступают в финальную, самую ожесточенную фазу.
Измотанные танки ползли обратно в Арнсвальде, собирая за собой массу беженцев. Старики и младенцы, раненые, угнанные батраки, завербованные иностранные рабочие, переодетые во что попало дезертиры, сбившиеся в сломанных повозках, бредущие пешком, усеивали безотрадный зимний ландшафт. Земля Германии, так долго не знавшая возмездия за грехи своих сыновей, теперь видела сцены, ужас которых напоминал о Тридцатилетней войне и которые, казалось, сошли с офортов Гойи.
Насилия, грабежи, бессмысленное уничтожение мутной пеной катились с волной наступления русских. Для советских солдат убийство не было самоцелью; сама бездумность, с которой они относились к человеческой жизни, превращала убийство или пощаду в пустяк. У немцев было другое – кровожадность превращалась во все разъедающий порок, который, уничтожив так много покоренных людей, теперь начал быстро разъедать саму «расу господ». Солдаты фольксштурма, спешившие к Одеру, теперь видели, как под искореженными балками взорванных мостов болтались тела их бывших боевых товарищей, которых, как «изменников», вешали специальные военные суды, рыскавшие в районе боевых действий, вынося приговоры и тут же приводя их в исполнение. В Данциге на Гинденбург-аллее каждое дерево было превращено в виселицу, и повешенные солдаты покачивались с плакатами на груди: «Я вишу здесь, потому что самовольно бросил свой пост».
Многие из «дезертиров» были школьниками, забранными в зенитные войска. Они на несколько часов отлучились из части, чтобы с гордостью показаться перед родителями в новой форме. Но никто не прислушивался к их оправданиям в этой атмосфере, где, согласно древнегерманской традиции, истреблять родственников тех, кто сдался врагу, не будучи раненным, было актом расового долга.
В Цоссене, отмечал Гудериан, семьи дезертиров не были единственными группами немецкого населения, подлежавшими казни той страшной весной 1945 года. Дельцы черного рынка, распространители слухов, те, кто скрывал запасы продовольствия, приезжие с неудовлетворительными документами, даже люди, сменившие местожительство без разрешения гауляйтера, – все дрожали за собственную жизнь.