Тупая жестокость и хаотическое исполнение нового кодекса законов не могли скрыть первые подземные толчки грядущей отплаты со стороны иностранных рабов. По мере приближения русских концлагеря на Востоке открывали, но в водовороте бюрократического развала судьба заключенных бывала разной. Часто их выпускали на волю, и они куда-то брели под морозным ветром и охраной из нескольких тюремщиков, которые вскоре теряли терпение – а при подходе Красной армии и самообладание – и попросту разделывались со своими подопечными в каком-нибудь укромном овраге или лесочке, прежде чем скрыться самим. Получив приказы на полное уничтожение лагерей со всеми сооружениями, чтобы стереть все следы творившихся там дьявольских зверств, эсэсовцы обычно были уже слишком в большой панике, чтобы сделать предписанное по всем правилам. Хотя гигантские крематории, выстроенные в Аушвице в 1943 году, были полностью уничтожены бризантными взрывчатыми веществами, а в архиве главного управления СС и фирмы, построившей их, были уничтожены даже чертежи всех сооружений.
Рабам из других категорий, не так истощенным болезнями и голодом, часто удавалось одолеть охрану и вырваться на свободу, где они неделями блуждали между изменчивыми границами ничейной земли, между двумя армиями, опустошая брошенные дома и изливая мщение на первого попавшегося жителя. Когда надстройка цивилизации рухнула и рассыпалась, война приобрела чуть ли не средневековую окраску. Один немец вспоминал:
«…Группа иностранных батраков верхом на лошадях вломилась в покинутый замок Гогенцоллернов, который охранялся как музей, и начала грабить все подряд. Все они были пьяными. Украсившись парчовыми тканями, они взяли копья и кольчуги и потащили крытую повозку, нагруженную драгоценными картинами и предметами искусства…»
В конце февраля началась распутица, и на Одере тронулся лед. В течение нескольких дней весь протяженный и ненадежный фронт группы армий «Висла», как она оптимистически именовалась, наслаждался безопасностью, которую давала ей быстро текущая река, а дальше к северу потрепанные остатки 3-й танковой армии и ее обслуживавшие части почувствовали ослабление давления, потому что грязь начала задерживать советские танки и линии снабжения.
Весна заметно повлияла на «национального вождя». Гиммлер уже несколько месяцев страдал (или считал, что страдает) от ухудшения самочувствия и периодически посещал клинику доктора Карла Гебгардта в Хоэнлихене. Его душевное состояние определялось муками «совести» и желанием «выполнить свой долг». Этим эвфемизмом он обычно прикрывал свое желание принять меры для обеспечения собственного выживания на верхушке власти, не подвергаясь риску открытого разрыва с фюрером. Его душа сейчас находилась в состоянии непрерывного воспаления из-за постоянных понуканий Шелленберга, который теперь, не скрываясь, давил на него, убеждая захватить власть и начать переговоры с Западом. Шелленберг также считал – и не похоже, чтобы он смог скрывать это убеждение от своего шефа, если бы и хотел, – что у Гиммлера развился рак кишечника, от чего мрачность Гиммлера не уменьшалась. Единственным известным медицинским достижением доктора Гебгардта были крайне антигиппократовские подвиги, связанные с намеренным заражением польских девушек в Равенсбрюке газовой гангреной. Конечно, он был совершенно неподходящим целителем для столь мнительного пациента. Он держал «национального вождя» на курсах стрихнина и «тонизирующих» гормонов с добавлением вечного спасительного средства медиков для лечения истерического желудка – беладонала. В поисках духовной пищи Гиммлер попеременно обращался то к мистическим (и мистифицирующим) пророчествам доктора Вульфа – «знатока ядов, санскрита (древний язык индусов) и других интересных предметов» (откопанного где-то Шелленбергом и составившего многообещающий гороскоп, в котором фигурировало близкое вознесение Гиммлера на верхушку высшей власти), то к менее утешительным материям – армейским донесениям, накапливавшимся у его кровати и аккуратно доставлявшимся ему мотоциклистами связи СС каждые 12 часов.