Броднер опустил руку.
— Вы хотите, чтобы я сказал… Чтобы сознался, что не видел иного выхода… Да, так оно и было… Там, в лесу… Но мне помешали… До сих пор не знаю, хорошо это или плохо…
— Как видите, я прав, — после значительной паузы проговорил Борцов. — Рана ваша все-таки серьезная. Хотелось бы, чтобы и выводы из этого были серьезными.
— Никогда прежде Манфред Броднер не занимался самоосуждением. Других осуждал, себя же — нет. Я был уверен, что делаю именно то, что и должен делать. Все мои поступки были освящены свыше. Вашу границу я перешел не потому, что считал это необходимым. Был приказ фюрера. Не мне вам говорить, что такое для военного приказ. В то время я командовал ротой и я повел солдат, не подумав, нужно ли их вести в Россию. Да и потом столь же беспрекословно выполнял все приказы, ведь меня всю жизнь учили повиновению. В семье. В реальном училище. В военных школах рейхсвера… У нас когда-то было много политических партий, они вечно враждовали между собой, за что-то боролись… Лично меня это совершенно не интересовало. Какое дело солдату до политики. И когда после долгих лет безупречной службы, наших выигранных и проигранных сражений, после ужасной жизни в окопах, траншеях, блиндажах, под пулями, снарядами, бомбами, — мне все же стало ясно, что мы, немцы, совершаем преступление, я уже ничем не мог оправдать себя.
Броднер говорил, отведя глаза в сторону, будто бы безразличен к тому, какое впечатление производит на русского офицера его исповедь. А тот слушал внимательно, даже слишком.
— Итак, вы приговорили себя к высшей мере, — сказал Борцов тоном, в котором не было и тени сочувствия. — Почему?
Немец сцепил кисти рук, уронив на них голову, но потом заговорил медленно и неохотно.
— Если я жил не так, как должно… Если следствием такой моей жизни стала гибель многих людей… Значит, мое существование было преступно… Стоило ли тогда жить? Зачем?
Броднер разгладил на лице морщины, придававшие ему скорбное выражение, и уставился на Борцова вопрошающим взглядом. Он ждал его ответа, не испытывая особой потребности в утешении, которого, как полагал, не заслуживает.
Однако Борцов заговорил о другом, словно и не слышал всей этой исповеди.
— Вы, господин полковник, сделали одно очень странное признание. Вам вдруг захотелось стать пассивным созерцателем. Пассивным! И это в разгар сражений на фронтах.
— Был такой момент, был, — закивал головой Броднер. — Приступ малодушия…
— А вот ваш адъютант заявил другое. Он вознамерился сражаться… Сражаться даже в нашем тылу.
— Мальчишка! — вспыхнул Броднер. — Безумец!