— Давай, топай направо к интенданту, он тебе справит что надо — от исподнего до доспеха, — прервал размышления Торстена сиплый голос однорукого ветерана. — А потом двигай на другой конец лагеря, аккурат там и есть учебная полутысяча мешанины[6].
* * *
Кель в последний раз всадил разбитые костяшки кулаков в набитый песком мешок и с облегчением отошел в сторону, уступая место следующему из их десятка. Солнце жгло нещадно, и пот стекал по его жилистому телу, словно он только что вылез из воды. Но манящая прохладой тень ему не светила. Мастер Игрит чертовски любил, как он сам выражался, «дать рекрутам прочувствовать на собственной шкуре, что жизнь солдата — это самый что ни на есть настоящий мед, вот только его малехо многовато. Поэтому ноздри едва торчат, а в любой момент может пойти волна…». Октат[7] Ливий с ним был полностью согласен, только вот вместо меда ему виделось куда менее приятное, но зато более пахучее вещество. Поэтому он всегда добавлял, что таким беременным каракатицам, по недоразумению Великих Сил пачкающим своим присутствием окружающий мир, утонуть в нем уж точно не грозит, но нахлебаться рекруты просто обязаны.
Однако привычный ритм изматывающей тренировки по кулачному бою неожиданно был нарушен появлением какого-то верзилы, с виду норда. Новичок даже не догадался переодеться в выданную ему привычную одежду легионера (естественно, довольно поношенную), а значит, сейчас его наряд ждет серьезное испытание.
Кель довольно ухмыльнулся. Норд был одет добротно и даже щегольски — он явно был не из бедной семьи и наверняка рос окруженный заботой и любовью. Кель родителей никогда не знал и провел детство в городских трущобах, отстаивая свое право на жизнь в отчаянных схватках с другими оборванцами.
Такие, как этот норд, нежились в объятиях матерей, ходили в школу и играли с другими счастливыми бездельниками. А он замерзал, дрался за убитых крыс, в отчаянии прятался и от городской стражи, и от бандитов, которым пригодился бы еще один покалеченный (за этим бы дело не стало) малолетний попрошайка. Кель не слыхал ни одного доброго слова, даже имя ему дал бродяга, к которому он случайно прибился. Этот горький пьяница пытался научить мальчугана воровать, но не преуспел в этом, а вскоре сам был застрелен редким в их районе патрулем, стражники в котором поспорили, кто первый попадет из арбалета в страхе забившуюся в угол и закутанную в тряпки фигуру…
Но он не сломался. Великий круг наделил его звериной жаждой жизни, и Кель упорно прогрызал себе путь во враждебном мире. Он не пошел по проторенной тропе для таких же выходцев из городских трущоб — не попытался прибиться к какой-нибудь из городских банд, не отправился разбойничать на дорогах, не стал щипачом или домушником. Талантов к воровству он в себе не чувствовал, а быть шестеркой или тупым быком на подхвате не собирался из чувства самосохранения: смертность в их рядах была изрядной, да и мало кого Кель ненавидел столь же сильно, насмотревшись и натерпевшись от этих отбросов в трущобах.