И уже совсем сразил Окадзаки слушок, поползший по руднику: «Этот новенький отбрил папашу Окадзаки!»
Началось с того, что Митико рассказала жене Окидзимы о своем испуге и возмущении по поводу ночной встречи у их дома. Та — своей соседке, соседка — тоже «в общих чертах» — кому-то еще.
Новость распространилась по всему поселку, потеряв в пути сходство с тем, что действительно произошло, и теперь уже говорили, что Окадзаки еле ноги унес от этого новенького из отдела рабочей силы. В таком изложении новость дошла до жены Окадзаки, под стать мужу энергичной и языкастой особы.
— Что, получил от молокососа? — услышал Окадзаки в тот же вечер, едва переступив порог дома. — Отбрили тебя, а ты и не чешешься? Эх, ты! Так тебя и за мужика перестанут считать! Кто теперь тебя бояться-то станет? — продолжала она, оторвав грудь от губ ребенка и убирая ее. Окадзаки молчал, только на лбу вздулась синяя жила. — Такого еще не было, чтобы за твоей спиной хихикали!..
— Да умолкни ты наконец! — прикрикнул Окадзаки. — Я еще никому не уступал, не беспокойся! У меня свое на уме.
— На уме! — передразнила жена. — А мне что теперь прикажете — перед его женой глаза опускать, кланяться? — Лицо у жены было мясистое, смуглое, губы накрашены ярко, но неумело, помада размазалась вокруг рта.
— Да тише вы там! — крикнула она в детскую, где трое старших мальчишек играли в войну.
— Эй, ты будешь «Б-29», — неслось оттуда с облаком пыли от перевернутых циновок. — Лети сюда, говорят тебе! А я — истребитель «Хаябуса». Иду на таран! У-у-у!
Послышался грохот. «Б-29» стукнулся о буфет. Раздался звон разбитой посуды и вслед за этим рев.
— Сообщение главной ставки! Сбит один вражеский самолет!
— Тише вы там! — крикнула мать.
Младенец на руках вздрогнул, сморщился и заплакал:
— Чего ты орешь! Видишь, что наделала?
— Если молчать, они весь дом разнесут!
— Оставь, пускай играют!
Теперь там выли «пикирующие бомбардировщики».
Окадзаки взял у жены ребенка и принялся его укачивать. Он поднимал и опускал младенца, произнося нежные слова голосом, больше приспособленным для усмирения лошадей.
Это были, пожалуй, единственные мирные минуты в жестокой и грубой жизни Окадзаки.
— Смотри-ка, — захохотал он, — только возьму в руки — он сразу смеется!..
Он играл с ребенком, а сам не мог ни на минуту забыть Кадзи. — Не привык я эдак, по-тихому воевать, — сокрушался он.
16
Усида, Кобаяси и Канэда вошли в контору, кланяясь и угодливо улыбаясь. Но не прошло и пяти минут, как у всех троих вытянулись лица.
— Да что же это? Почему аннулируются только наши подряды? — растерянно спросил Усида.