Сказать по правде, есть еще одна страна, на чьих необъятных просторах выращивается такая красота. На российской картошке зады растут и размножаются ничем не хуже, чем на фасоли. А что такое в нашей стране урожай? Национальная катастрофа! Беда! Катаклизм! Землетрясение! Все шагом марш худеть, уменьшать объемы, голодать, падать в обморок, а потом лечиться от булимии или, не дай бог, от анорексии.
Вот почему у нас Гринпис такой тихий, незаметный? Не пристают на улице, не клеймят позором, не выливают краску на счастливых владелиц натуральных шуб? Потому что даже они понимают, что суровый климат требует настоящего, естественного, не синтетического тепла. В синтепончике-то далеко не ускачешь. Замерзнешь на лету, на бегу, на ходу и брякнешься нежной мордой об сугроб. Поэтому даже «зеленые» с мехами более или менее смирились.
Но греют не только меха, греет подкожный жир, совершенно несовместимый со стройностью. Кто может представить себе стройного тюленя или, например, пингвина? Да они, если похудеют, так сразу ласты и отбросят. Что им не дает замерзнуть? Сало! Плевать они хотели на лишний вес, кто его вообще придумал? И что такое лишний? Если он мне природой дан, значит, для чего-то! Значит, он натуральный, естественный. Значит, именно мне именно столько и надо. Так почему же я должна с ним бороться?
Если бы Владимир Владимирович Маяковский в наше худосочное время захотел бы уткнуться во что-то «мягкое, женское», то ему бы это вряд ли удалось. Застрелился бы раньше времени, не выдержал. Стальной пресс, железный голеностоп, металл в голосе, силикон в груди.
Лучше бы манную кашу ели – оперироваться бы не пришлось.
А отчего все наши беды?
Да оттого, что рабство в нашей стране отменили каких-то полтора века назад. Причем, заметьте, сверху отменили, а не снизу. Рабам было и так хорошо. Их все, в общем-то, устраивало. А поди ж ты, декабристы какие-то, царь Александр Второй – освободитель, чтоб ему... Они ж хотели как лучше, или как? Но ведь самый голодный господин – это бывший сытый раб. И вот этот раб с чадами и домочадцами ноги в руки, в руки вилы – и верхом на Аврору. Господ перебили, тех, кого не перебили, посажали, а те, кого не посажали, сами вымерли, и остались одни рабы и дети их, и дети тех детей, и их же внуки с рабской психологией.
И я одна из них. Гордиться нечем. Сказано девяносто, значит, должно быть девяносто, и никакого тебе вольнодумия и многообразия. Как вам, Золушка, испанский сапожок? Терпи, дурочка, королевой станешь.
А хочется ли быть королевой, имея рядом короля их простых, из бывших? Из тех, кто давеча сам был рабом? Мезальянс, ребята, мезальянс. Во мне намешано много разных кровей, но на одну восьмую моя кровь голубая, доставшаяся в наследство от погибшего в советских лагерях прадеда. Видимо, эта восьмушка и не дает мне покоя, а порой каким-то странным образом подсказывает, что лучше не бояться и оставаться такой, какая я есть, и в смысле попы, и в смысле самодостаточности и свободомыслия. Затаиться в самой себе, и ждать, и дождаться в будущем такого же подпольного короля, и жить с ним долго и счастливо и умереть в один день.