– Есть будешь? – спросил Эдик, осторожно опускаясь на траву.
В одной руке у него была глубокая тарелка, доверху наполненная дымящимся шашлыком, в другой – бутылка водки и пластиковые стаканчики.
– Давай. – Ленка села и, как кошка, лениво выгибая спину, потянулась.
– Не простудишься? – Эдик зябко повел плечами и стал расправлять на траве бумажные салфетки.
– Вот за одно и полечимся, – рассмеялась она.
– Не умеют у вас настоящий шашлык делать, – сказал Эдик, подвигая к ней тарелку.
Опять шашлык, подумала Ленка, опять мясо и кровь. Мясо, кровь, пот и слезы убиенных младенцев. Каких младенцев? Младенцев овцы. Бедных, несчастных и кудрявотелых младенцев овцы. И барана. Тогда при чем здесь пот? В поте лица баран с овцой делали этот несчастный шашлык, чтоб потом скормить его не более счастливым людям.
Клиника.
И все же: как наслажденье на страдание похоже... И капли пота на твоей горячей коже не остывали... Ты еще живой?
– Не буду я это есть. – Ленка отвернулась.
– А что ты будешь? – спокойно спросил Эдик.
– Ничего не буду.
– Хочешь, я тебе фруктов принесу?
– Каких?
– Любых.
Ленка посмотрела на него с недоверием и тут же согласилась:
– Неси.
Эдик встал, отряхнул с джинсов мелкие березовые листочки и пошел в сторону лагеря.
А листья за окном уже мели, они гудели мерно, как шмели... и свет из глаз твоих сгущался, горячел, спускался ниже, ниже, ниже... и становилось ближе случайное знакомство тел... Как будто ты заранее все знал...
Хоть бы он не возвращался, пожелала Ленка, снова распластываясь на траве. По небу бежали резвые, как дети, облака. Их белые круглые панамки играли друг с другом в догонялки, и Ленка загадала, что если это мелкое, с розовой подпалиной на боку догонит то корявое, с дыркой посередине, тогда Эдик не вернется. А если не догонит, что по законам аэродинамики было гораздо больше похоже на правду, то Эдик снова нарушит ее уединение.