— Но если не можешь, то это ничего. Всё нормально. Просто пришло вот в голову... — быстро говорю я, глядя в сторону, чтобы она не заметила моего разочарования.
— Нет... То есть, я бы с удовольствием, но... — Ханна с шумом втягивает в себя воздух. Ох, как мне это всё не по душе! Почему нам обеим так неловко? — Я собиралась на вечеринку... — она быстро добавляет: — ну, ты знаешь, как тогда... С Анжеликой Марстон.
У меня начинает сосать под ложечкой. Удивительно, как можно ранить словом, просто насмерть. «От слов нет вреда, лишь бы палкой не били[17]» — это такая чушь!
— С каких это пор вы с Анжеликой Марстон стали подружками?
Опять-таки, в моих словах против воли полно горечи, я похожа на плаксивую младшую сестру, которую большие девочки не допускают в свои игры. Я закусываю губу и отворачиваюсь, в ярости на самоё себя.
— Вообще-то она не такая уж плохая, — мягко возражает Ханна.
Слышу по голосу — она меня жалеет. Это хуже всего. Уж лучше бы мы накричали друг на друга, как тогда, у неё дома! Всё лучше, чем этот осторожный тон и то, как мы старательно избегаем задеть чувства друг друга.
— Она вовсе не зануда, просто стеснительная очень, — добавляет Ханна.
Анжелика Марстон в прошлом году была в юниор-классе[18]. Ханна всегда смеялась над ней за то, как она носит школьную форму — всегда безукоризненно отглаженную и без малейшего пятнышка, воротничок на рубашке лежит симметрично, юбка в точности до середины колена. Ханна утверждала, что Анжелика Марстон ходит, словно кол проглотила, потому что её папаша — большая шишка, учёный при лабораториях. И она действительно так ходила — осторожно и прямо, словно страдала хроническим запором.
— Мы же вроде как терпеть её не могли, — вырывается у меня. Похоже, что слова забыли спросить разрешения у мозгов, прежде чем выскочить изо рта.
— Я — нет, — говорит Ханна таким тоном, будто пытается объяснить бином Ньютона трёхлетке. — Я просто не знала её. Мне всегда казалось, что она злюка, понимаешь? Из-за одежды и всего такого. На самом деле у неё такие родители — суперстрогие, прямо дышать не дают. — Ханна встряхивает головой. — Но она вовсе не такая. Она... другая.
Это слово эхом отзывается у меня в голове: «другая». На мгновение мне рисуется картина: Ханна с Анжеликой, взявшись за руки, стараясь сохранять серьёзность, пробираются по улицам после наступления комендантского часа; Анжелика — такая же бесстрашная, красивая и весёлая, как и Ханна. Выключаю свой мысленный телевизор.
Мальчишка-футболист изо всех сил пинает консервную банку, та проносится между двумя серыми мусорными урнами, изображающими ворота. Одна половина ребятни прыгает от восторга, потрясая кулачками, другая, та, в которой Дженни, размахивает руками и вопит что-то про офсайд. Впервые за всё время ко мне приходит мысль, какой жалкой, должно быть, представляется моя улица Ханне: дома жмутся друг к дружке, у половины из них не хватает стёкол в окнах, веранды просели, словно старые, продавленные матрасы... Такой контраст с тихими, чистыми улицами Вест-Энда, с неслышными сверкающими автомобилями, блестящими воротами и зелёными живыми изгородями.