И в этот момент происходит кое-что необыкновенное.
Стоя между двумя отвратительными мусорными контейнерами в каком-то замызганном проулке, когда, кажется, весь мир вокруг рушится, и слыша, как Алекс произносит эти слова, я чувствую — страх, живущий во мне с того самого момента, как я научилась сидеть, стоять, дышать; страх, владеющий мною всё то время, когда мне твердили, будто само сердце моё от природы с изъяном, больное и испорченное и эту заразу необходимо из него вырвать; страх, не отпускавший меня всё то время, когда все кругом уверяли, будто от необратимого разрушения меня отделяет всего одно сердцебиение — весь этот страх в одно мгновение исчезает. То, что встрепенулось во мне — сердцевина моего сердца, суть моей сути — распрямляется, вырывается на волю, реет, словно флаг на ветру, делает меня сильнее, чем я когда-либо была.
И я открываю рот и говорю:
— Я тоже люблю тебя.
*
Удивительно, но именно в этот момент в глухом проулке я внезапно понимаю значение моего полного имени и причину, по которой мама назвала меня Магдалиной. До меня доходит смысл старой библейской истории — об Иосифе и оставленной им Марии Магдалине. Теперь я понимаю, что он отказался от неё во имя важной цели. Вернее, он отпустил её, чтобы она могла спастись, хотя расставание с нею смертельно ранило его.
Он отпустил её во имя любви.
Наверно, когда я родилась, у моей мамы было предчувствие, что однажды ей придётся сделать то же, что сделал Иосиф. Думаю, что таковы все любящие: ты должен суметь от чего-то отказаться. Иногда ты должен отказаться от тех, кого любишь.
Мы с Алексом разговариваем обо всём, чтó мне придётся оставить здесь, когда мы уйдём в Дебри. Он хочет убедиться, что я полностью осознаю, на что решаюсь. Больше не стукнешь в дверь пекарни «Толстый и красивый» после закрытия и не купишь нераспроданные рогалики или булки с сыром — по доллару за штуку; не посидишь на причале, наблюдая за орущими и кружащимися над водой чайками; не совершишь долгую пробежку в район ферм, где трава, усыпанная росой, кажется сделанной из хрусталя; не услышишь постоянного грохота океана — этого большого сердца Портленда; не увидишь ни узеньких мощёных улочек старой гавани, ни больших сверкающих магазинов, полных нарядов, которые всё равно никогда не мог себе позволить.
Я буду жалеть только о Ханне и Грейс. Весь остальной Портленд может хоть под землю провалиться вместе со всеми своими сияющими помпезными башнями, глухими фасадами складов и послушными, пустоглазыми людьми, покорно склоняющими голову перед очередным враньём, как коровы, которых предназначили на убой.