Тот взял себя в руки — но пальцы у него подрагивали, когда поворачивал рычажки, нажимал кнопки и крутил блестящие диски. Пару раз изображение даже дернулось, качнувшись вниз, вверх, но потом все наладилось.
Долго, очень долго тянулась та же перепаханная, изрытая, покрытая ямами и буграми дикая равнина. Потом разрушений стало самую чуточку поменьше, появились казавшиеся бесконечными груды кирпича, откуда кое-где торчали истлевшие доски, — тут неизвестный катаклизм немного поумерил лютость: дома не в щебенку перемололо, а превратило в бесформенные кучи кирпича и камня. На месте деревянных домов — нечто, напоминающее груду старых тряпок, повсюду буйные заросли сорняков, деревья…
Только в месте, где кое-как угадывалась юго-восточная окраина Петербурга, сохранились какие-то останки, все же позволявшие определить в них дома: где лишь нижние этажи, а остальные смело вместе с крышами, где виднелись лишь фундаменты, обнажившиеся подвалы…
Петербурга не было. Вообще. Полное разрушение в центре, груды кирпича за ними и останки зданий на окраине — но и там, сразу чувствовалось, не могла уцелеть при этакой напасти ни одна живая душа.
Савельев впервые в жизни услышал растерянный голос генерала:
— Господи, что же это? Будто атомную бомбу сбросили… Нет, не особенно и похоже…
…Поручик вот уже месяц с лишком как узнал, что такое атомная бомба. И наблюдал японские города сразу после взрывов. Действительно, не особенно и похоже.
Зимин обеими руками с силой провел по лицу, словно пытаясь стереть что-то со щек, со лба. Поручик застыл неподвижно. Он подумал с неожиданной холодной трезвостью: коли уж это произошло давно, никакого Ленинграда в шестьдесят девятом году быть не может, в том мире на этом месте те же самые руины. Если Маевский оказался в одном из домов в центре… Но могло случиться и так, что он пребывал в одной из советских новостроек, в этом случае дом неожиданно растаял в воздухе, испарился, и штабс-капитан обнаружил себя висящим высоко над диким полем, а потом рухнул вниз… При самом лучшем раскладе — мог же он оказаться в комнате на первом этаже или идти по улице? — он стоит сейчас на безжизненной равнине, глядя на убогие развалины, один-одинешенек, без «кареты». И ведь в одиннадцатом году обосновался и Стахеев с «каретой» — ну, конечно же, в старой части города, той, от которой в некоторых местах и кирпичных куч не осталось, все в пыль перемололо. Вот уж воистину — библейская долина смертной тени…
Он сидел, не в силах шелохнуться, произнести хоть слово. В голове крутилась, бессмысленно и печально крутилась одна из песенок, перенятых Маевским в грядущем, «мирных трофеев», как Кирилл это любил именовать.