– Он такой со вчерашнего дня, – шепчет Артист. – И все время смотрит туда, глаз не отводит…
Сажусь рядом с ним.
– Под… – мягко говорю я.
Он не пошевелился, лишь слегка вздрогнули веки.
– Временами он теряет сознание, – шепчет Артист. – Несмотря на открытые глаза.
– Но почему вы не позвали меня раньше? – перебиваю я.
– Он не разрешал. Избил бы любого, кто сделал бы это. Через три дня все пройдет, говорил он…
– И почему он не в больнице?
– Переполнена! – говорит Артист. – У нас снова сыпной тиф. Кладут только тифозных…
– А что врач?
– Истощение, только и сказал он…
Подходит вольноопределяющийся-одногодичник.
– В основе лежит не органическое заболевание, господин фенрих, – вежливо говорит он. – Причина скорее душевная, сказал врач…
Я вздрагиваю. «А я ничего и не знал об этом? – кричит все во мне. – Ничего не знал, ничего не чувствовал, не догадывался?..»
Я поворачиваюсь. За мной на корточках сидит Брюнн.
– Боже, что с ним? – испуганно восклицаю я. Он похож на живой труп, бледный, иссохший – тяжело дышащая развалина.
Хачек указательным пальцем стучит по лбу.
– Уже четыре дня, с тех пор как Под слег… Бубнит одно и то же, днем и ночью… Скоро его отправят в Омск, говорят врачи, но не могут пока забрать его. Да и нам это легче переносить, чем больным, считает врач…
Брюнн смотрит на меня как безумное, грязное животное.
– Мне бы только разок бабу, юнкер! Молоденькую, крепкую… – лепечет он, хихикая.
По мне пробегает озноб.
– Где малыш Бланк? – торопливо спрашиваю я, чтобы переключиться на другое.
– Умер. Позавчера вечером. Чахотка, – говорит Головастик. – Он ужасно мучился. Перед концом все говорил о какой-то лавке. Все было в крови, когда он умер…
– А нашу Жучку они сожрали, – добавляет Баварец.
Некоторое время спустя Под шевелится. Я быстро склоняюсь над ним.
– Под, старина, дорогой, – узнаешь меня?
– Да, парень… – произносит он едва слышно.
Что у него с голосом? Куда девался его прежний глубокий рокот? Я лезу в карман шинели.
– Я принес кое-что поесть! Вкусное…
– Я… больше не могу…
Эти слова хлещут по мне, как удары. В одно мгновение со всей ясностью я понимаю, что с ним кончено. «Hunger – голод, Brot – хлеб, Eier – яйца!» – мелькает у меня в голове.
– Но ты должен есть, дорогой! – громко восклицаю я.
– Я больше… не хочу есть…
По моему телу пробегает холод.
– Под, – говорю я протяжно, – ты не должен складывать оружие. Я поговорю с врачом. Тебя нужно в больницу. Ты выздоровеешь. А потом придет весна…
– Я хотел бы остаться с товарищами, – говорит он с трудом. – С Артистом и Баварцем и… Брюнном. Я им нужен…