Несколько мгновений я лежу в оцепенении, когда наступает неожиданное, – внезапно я ощущаю нечто чужеродное, неприятное на моем лице, легкое покалывание, царапанье…
«Да он плохо выбрит!» – проносится у меня в голове. В один момент образ крупной крестьянской девушки, который я с закрытыми глазами хотел представить в момент его поцелуя, исчезает, проносится…
– Нет! Нет! Нет! – Я вырываюсь, толкаю его в грудь, бросаюсь в разные стороны, пальцами нажимаю его глазные впадины. – Отпусти меня, отпусти! Я не хочу… не могу… – стону я в его руках.
В этот момент в коридоре мы слышим шаги. Ольферт отпрянул, стремительно бросается к окну и смотрит во двор, повернувшись спиной к двери.
– Ребята, – говорит Виндт, войдя, – вы слышали? В лагере нижних чинов кто-то отрезал себе яички – некто Брюннингхаус!
На следующий день я встаю. Мне бы стоило еще полежать, но я хотел избежать нового нападения. Поднявшись, я лучше мог защищаться, ибо Ольферт использует любой момент, когда никого нет в комнате, чтобы осаждать меня. Он почти хнычет…
– Нет! – кричу я тогда.
Один раз, чтобы защититься, я даже был вынужден ударить его. Когда все это кончится?
Долго я не в состоянии оказывать это сопротивление…
На шестой вечер я иду к лейтенанту Шуленбургу. Я уже не знаю иного спасения. Доктор Бергер в таких вещах бессилен, как и я, но он, этот маленький тихий человек с узкой, угловатой головой кадрового офицера и твердым, выступающим вперед подбородком…
– Господин лейтенант, – говорю я загадочно, – могу я попросить вас время от времени один час гулять со мной?
Он смотрит на меня так, что на лице у меня выступает краска.
– Господин лейтенант, – сухо продолжаю я, – если я вам несимпатичен или что-либо иное… я прошу вас сделать это вопреки этому, только часок ежедневно…
– Разумеется, фенрих! Но почему?
– Я прошу позволения опустить причины, – говорю я тихо.
Он немного наклоняет голову.
– Хорошо, фенрих, я понимаю. Итак, каждый день по часу, утром в десять…
Молодой врач, который пришел навестить меня как больного, вчера рассказал мне, что в первые годы на все их жалобы на антисанитарию, нехватку инструментов, перевязочного материала регулярно отвечали арестами и каторгой. Много операций своим товарищам ему пришлось делать перочинным ножиком. Когда позднее им разрешили иметь инструменты, они могли оперировать лишь в присутствии четырех часовых с примкнутыми штыками, стоявшими вокруг операционного стола.
– Имеете ли представление, сколько военнопленных погибло в Сибири? – спросил я его.
– Да, – ответил он. – Во время последней встречи с Эльзой Брендштрём я спросил ее. 500 тысяч человек – сказала она. До сегодняшнего момента…