Вокруг распространяется смешанный запах конского пота и волос. Мог ли быть лучший символ для меня в первый солнечный день, в первый выход на улицу? Лошади остаются передо мной на целый час. Их звонкие копыта время от времени бьют по гравию, роскошные уздечки позванивают, когда кони мотают головой.
Я не шевелюсь. Мои глаза разглядывают каждую пядь их благородных тел, от красных треугольных ноздрей до волной ниспадающих почти до земли хвостов. Мне очень хотелось бы пальцами провести по их шелковистым ганашам, но не встать без посторонней помощи, если они повалят меня с ног, слегка мотнув головой.
Нет, от этого придется отказаться. Но взгляд мой старается восполнить это, как бы ощупывая их тела сантиметр за сантиметром. Самая прославленная порода, знаменитая благодаря русским бегам в упряжках. У них завернутые ноздри, крутая спина, широкая грудь, крепкие бабки. Их крупные глаза недоверчиво косятся на меня, нежные уши вздрагивают, прислушиваясь ко мне. «Целле, старая ремонтная лошадь из части Z…» – внезапно думаю я.
Я вдыхаю запах их пота как животворный эликсир. И медленно-медленно щупаю мою левую ногу сверху вниз. Да, она еще тут. Я еще обладаю ей. Я богат.
Следующей ночью умер мужчина с ранением в грудь. Он ушел тихо и незаметно. Проснувшись утром, я увидел, что он лежит на койке с открытым ртом, полным розовой, уже высохшей пены. Позднее узнал, что он жаловался и задним числом требовал историю болезни, потому что комиссия обошла его. Он будто бы почти здоров и с удовольствием уехал бы отсюда – приводил он в качестве причины.
Я беру свои костыли, чтобы уйти, пока его не уберут, – как если бы брюзгливой, лучше всех всё знающей фигуры и не было вовсе. Впрочем, подобные прогулки я совершаю каждое утро, как проснусь. Нет уж, я лучше, несмотря на боль, доковыляю до уборной, чем продолжу пользоваться переносным стульчаком, который почти совсем не моют, при этом в большинстве своем он настолько полон, что им невозможно уже и пользоваться.
Ясное дело, и это у меня позади. О, немаловажно покончить с этим! Первоначально меня приводила в отчаяние необходимость в присутствии всех и при поддержке двух человек сидеть на этом стульчаке; потом я привык к этому, как привыкают ко всему. Но новый ад заступил его место – этот поход сам по себе! Он тяжел и мучителен, тут как бы никуда не денешься. Однако это поход сквозь шеренгу мертвецов, вот ведь что…
Утренняя большая уборка всегда начинается в 8 часов. Только в 8 часов осматривают койки, уносят новых мертвецов. Если я пойду – должен идти, – они все еще будут лежать там, где умерли. И каждое утро я вынужден проходить мимо десяти – двенадцати мертвецов, чтобы через весь зал добраться до двери. Нередко они протягивают сведенные предсмертной судорогой руки или ноги так далеко в проход, что едва можно протиснуться между ними. Некоторые голыми валяются на полу, некоторые наполовину свешиваются с коек, у многих окровавленные рты застыли в предсмертном крике. Но почти у всех открыты глаза, они странно смотрят вслед испытующим остекленевшим взглядом. Потому что санитары с момента, как замечали, что кто-то умирает, уже больше не заботились о нем, оставляли умирать – среди тысяч людей и все же как дикого зверя в поле…