– Не могу, Ганс! Не сердись…
Час спустя его впервые рвет. Вскоре после этого его тело сотрясает лихорадка. В уголках рта Зейдлица появляются горькие складки. Он молча стягивает свой австрийский мундир, тщательно укутывает им товарища. Конечности Позека ходят ходуном. Его зубы так стучат друг о друга, что слышно издалека.
– Как вы думаете, фенрих? – подавленно спрашивает Зейдлиц.
Болезнь началась – что еще скажешь? Но я знаю, что он нашел Позека в первый же день плена и все испытания прошел с ним бок о бок.
– Возможно, это просто простуда, – говорю я, но при этом не в силах глядеть ему в глаза.
Брюнн, не будучи больным, слабеет с устрашающей быстротой. Я подозреваю, что он от отчаяния каждую ночь неоднократно онанирует. Часто он сидит на пустых нарах со скрещенными ногами и разговаривает сам с собой.
– Тут искать нечего, – сказал он вчера. – Черт возьми, на передовой у меня всегда имелось тепленькое местечко! Как только там дело пахло керосином, Брюнн всегда раздобывал команду в обоз… Здесь нет команд, нет обоза… Тут все на передовой! Проклятие, нет даже укрытия… И бросаться ничком на землю бессмысленно… Нет, тут не смоешься, здесь нет теплых местечек…
– А зачем вы все записываете, фенрих? – спросил меня Шнарренберг.
Я отрываюсь от толстого блокнота, который по счастливой случайности сохранил при пленении.
– Для того чтобы люди когда-нибудь узнали, что было возможно в двадцатом веке! И чего следует избегать в следующих войнах! – жестко говорю я.
– Значит, вы считаете, войны будут всегда, что они должны быть?
– Нет, так я не думаю. Однако боюсь, что в грядущие сто лет, как ни сегодня, ни завтра, мы не продвинемся настолько далеко, чтобы решать наши конфликты иным способом.
– На фронте я не много слышал о дневниках, – говорит Шнарренберг после некоторого молчания. – Для чего они? Честные записи случаются так же редко, как и белый ворон, большинство состоят из приукрашенного геройства или частных воспоминаний о придворных парадах! В бою никто ничего не записывает, ни у кого для этого нет времени. После всё предстает совсем по-другому… Например, замечали ли вы, как кто-нибудь погибает? У меня никогда не было времени на это – просто погиб, готов. Так и со всем, что происходит на войне: после все представляется иначе…
– Тут все по-другому, – продолжает он. – Здесь достаточно времени, тут каждый может спокойно описывать, неторопливо отмечать каждую мелочь. Здесь жизнь не летит, здесь она ползет… Здесь описания правдивы – день за днем можно сравнивать, все ли до последней черточки верно передано… Мне постепенно представляется это ураганным огнем, фенрих! – под конец говорит он. – Ждешь атаки как избавления… Но здесь еще хуже… Потому что никогда не бывает облегчения, избавления…