Вечером тебя выводят из подворотни, пропахшей многовековой кошачьей мочой, и отправляют в многолюдный подвал, где зрительный зал тонет в темноте. Что сказать этим людям, которых ты не знаешь и не видишь? Можно отделаться шутками о том, что, будь ты жителем этого безвременного города, лишенного современного водопровода, где вода дороже пива, ты бы тоже стал великим мазохистом. По сути дела, это беседа наедине с собой. Однако невидимый народ требует от тебя самоопределения. Время ответственное — с кем вы, мастера культуры?
Трудно спорить с трудностями климата. Когда в городе дует холодный ветер, он дует из твоей страны. Он обрывает оранжевые листья. Когда твой язык называют грубыми словами, объясняя это сложностями момента, ты понимаешь, что терпимость — твоя вторая натура.
Наутро тебя вывозят из города. Ты морщишься. У тебя ложное ощущение, что в городе уже началась перестрелка. Тебя везут в машине милые талантливые люди — в тебе просыпается свойственный этим местам романтизм. А вот и город разрядом поменьше, но тоже оранжевый от красок времени. Вот ратуша, достойная воображения Корбюзье. Прежнюю взорвали. Кто? Неважно. Слишком много динамита скопилось в истории. Еще один — новый подвал. Там снова ждут от тебя откровений. Пьяный романтик, поэт по кличке Крэзик, дарит тебя целую газетную стаю бумажных голубей. Спасибо и другому романтику, на улице протянувшему тебе пластмассовую бутылку местного пива в знак братства — мы еще не однажды сольемся в этом горьком экстазе. Здесь кормят прикарпатскими ужинами, в которых, помимо достойного гурманства, тоже есть вкус запрещенного кем-то братства.
А дальше дорога превращается в заморочки Феллини. Шофер машины рассказывает тебе о местном цирке, обезьянах и канатоходцах — бах, сквозь полуродную речь ты узнаешь о страшной смерти акробатки! Дома увиты виноградными лианами — возникает подозрение, что тебя тайно перевезли через границу. Здесь уже Папа Римский не сливается в поцелуе с православными ценностями — кладбища принимают вид пригорков и ручейков иной культуры — по дорогам идут покойники, похожие на усатых румынов. Немного терпения, и ты въедешь в город, который прославлен своим стрельчатым университетом. На кафедре иностранной литературы ты рассматриваешь свои первые книжки, изданные еще в СССР, тогда уже контуженой державе, говоришь со святыми филологами о Михаиле Булгакове, который в этих местах резал руки и ноги раненым солдатам, чтобы окончательно разочароваться в медицине и пристраститься к морфию. Ты ожидаешь увидеть еврейский рыночный город — а тут Бухарест с Будапештом тихонько брачуются — опять же какая потеря для комиссаров! Все уехали: евреи, поэты, прозаики — город сдан на произвол судьбы, и в маленьком плюшевом театре на двести мест происходит твоя встреча с местной интеллигенцией. Они пришли, как будто на прощальный для всех нас прием. Седовласые дамы прекрасно причесаны — в городе не меньше салонов красоты, чем парикмахерских и похоронных контор в известном сочинении советских попутчиков. Что им, с поджатыми губами от презрения к личным невзгодам, прочесть, чтобы они не умерли от перегрузок? Молодая учительница французского языка просит у тебя автограф на французском языке. Запасы ассоциаций исчерпаны. Приходится признать, что большая культура куда-то утекает, через неведомые дырочки, через нестыковки между поколениями. Здесь любят русскую культуру последней любовью навзрыд — что дальше, никто не знает. Но ты-то знаешь: дальше в кабинете директора будет пьянка. Там поименно вспомнят всех, о всех расспросят с пристрастием, а директор снимет очки с потного носа и спросит: слушайте, а кто мы? Наутро будет пиво вместо чая, аэропорт эпохи антипартийной группы Молотова, когда-то прикарманившего этот край с согласия Гитлера, еще немного пива со спутниками, ставшими друзьями. Ты просыпаешься в салоне винтового самолета — культура твоего сна найдет себя и без твоих усилий. Всякая революция кончается разочарованием.