Мне надо срочно наладить станок, но я никак не найду нужной детали. Вся моя боль теперь связана с ней. Найду — и погаснет тогда раскаленный «Сириус», прекратится лязганье рельса и голову тотчас же перестанет ломить.
Шарю кругом, ищу, шарю судорожно, лихорадочно и сам сознаю: напрасно. Нужной детали я все равно не найду, лязг железа не прекратится, лампа будет гореть, жечь мой мозг. И сознание бесконечности этой пытки рождает во мне отчаяние, все сливается в красный горячий туман...
Вот из тумана медленно выплывает розово-красное, прозрачно просвечивающее, будто налитое огнем изнутри. Оно шевелится, похоже на осьминога, но это не осьминог, а моя головная боль. Она отделилась от тела и существует отдельно, сама по себе, но от этого не ослабла, а стала сильнее. Жажду, зову, чтобы кто-нибудь разбил, отрубил этому огненному осьминогу голову, и тогда мне сразу же станет легче. Но отрубить ее некому, никого рядом нет...
В сознание пришел только утром. Открываю глаза.
Возле кровати сидит Зинаида, осунувшаяся, заплаканная. За столом тетя Поля в ватнике, в неизносном своем шерстяном платке.
Зинаида всю ночь глаз не сомкнула, — было мне, по ее словам, очень и очень худо. Вечером в больницу за ней прибежала испуганная тетя Поля, сказала, чтобы бросала все и тотчас же отправлялась домой.
Температура к ее приходу у меня перевалила за сорок.
Тетя Поля к себе не пошла, осталась помогать — кипятила шприцы, готовила компрессы. К утру, когда в нашей комнате выстыло, истопила нам печь и лишь после этого ушла к себе, прилегла на часок. Снова потом вернулась, отвела в сад Валерку. Отвела — и опять сюда. И вот не уходит, сидит...
Ох, и вымотало же меня! Ни рукой, ни ногой. Тело все будто ватой набито, голова пустая, тяжелая. Не человек — манекен. Огородное чучело. Даже веки поднять и то тяжело.
Утро, а в комнате непривычно тепло. На окошках намерзли мохнатые лапчатые узоры — какие-то пышные ветки, вроде пальмовых. И тишина. Глубокая, полная. На столе выстукивает будильник. Стол у нас самодельный, на толстых березовых ножках. И голый, ничем не покрыт. Раскорячился на нем будильник, уперся своими медными ножками и грохочет вовсю: дыг-даг!.. дыг-даг!.. дыг-даг!.. Сухое дерево резонирует, но, странно, громкие эти звуки не нарушают, а только подчеркивают тишину.
— Ну, я пойду коли... — тихо произносит тетя Поля, заметив, что я очнулся.
Зинаида благодарит ее, провожает до двери. На пороге тетя Поля обернулась и, кивая на меня, произнесла:
— Может, чего солененького али там кисленького ему захочется, дак ты только скажи, я девчонок пришлю...