Там, догорая, чадили пять наших танков. Между ними двигались какие-то фигуры. «Наши!» Но вспыхнувшая надежда тут же погасла: вглядевшись, Гуськов увидел, что это гитлеровцы. Они ходили и снимали с мертвых наших танкистов сапоги. Раненых добивали выстрелами. А он лежал за щитами, в каких-нибудь двух или трех сотнях метров от них, и чувствовал, как по спине у него гуляет смертный холод...
Гуськов решил не даваться им в руки живым. И вот, когда двое в мышиного цвета шинелях направились по его следу к щитам, он вытащил из кобуры свой наган-самовзвод и положил на поперечную доску щита его нахолодавшее дуло.
Это будет плата его за ребят. За водителя Серегу Карякина. За башенного Крамскова. За радиста Мишу Трунова. За тех, кого добивают они сейчас на снегу...
Немцы были совсем уже близко, он слышал их голоса, жал изо всех сил на спуск и с отчаянием чувствовал, что не может, не в состоянии произвести выстрел, — то ли смазка на нагане застыла, то ли сам он настолько ослаб, но палец его, нажимавший на спуск, никак не мог, не в силах был одолеть сопротивления этого маленького кусочка железа.
Плача от злости на собственное бессилие, Гуськов поднес наган ко рту и рванул курок зубами. Курок, сухо щелкнув, встал на боевой взвод.
Ну, теперь подходите!..
Но немцам что-то крикнули, они, помедлив, остановились, полопотали по-своему и нехотя повернули обратно.
Гуськов обессиленно выронил наган.
В течение дня немцы несколько раз появлялись на вершине бугра, тягачами стаскивали к деревне наши подбитые танки. Иногда они проходили так близко от Гуськова, что он каждый раз снова хватался за оружие.
Чтобы не заснуть и не застыть на снегу от потери крови, Гуськов изо всех сил старался держать глаза открытыми, но уже ослабел настолько, что все чаще и чаще стал впадать в забытье.
Под вечер хмурое низкое небо над лесом, за линией фронта, заполыхало, озарилось частыми вспышками. Послышался грохот наших тяжелых орудий. В вечереющем небе, за хмурой наволочью туч, вспарывая воздух, с фурчаньем и клекотом понеслись в тыл к немцам наши снаряды. Затем показались и наши танки, — они двигались по дороге в фашистский тыл...
Все это взбодрило Гуськова, придало ему силы. Он выполз из своего укрытия и принялся подымать руку. Но вот и танки прошли, не заметив его, и артиллерия наша замолкла, а он снова остался лежать один-одинешенек...
Дальше все было словно в бреду, помнилось только кусками.
...Он лежал в медсанбате, возле железной печурки. И хотя бок печурки был малиновый от жара, Гуськов никак не мог отогреться, его беспрестанно, неудержимо трясло. Ему влили в рот спирту, и он опять впал в забытье, потерял сознание.