— Это как «не пойдет»? Почему? — послышались недовольные выкрики.
Он спокойно сказал:
— Перегружена.
— Слушай, да брось ты!.. Сколько раз ездили так — и ничего, — начал было кто-то.
— За лодку кто отвечает, ты или я? — повысил голос старшой. — А если все перетопнем?
— Послушай, Гога...
Но Гога не стал слушать. Он тут же потребовал, чтобы кто-нибудь из рыбаков немедленно вылез из лодки.
Все замолчали. Никто не двинулся с места. Молчание затягивалось. Тогда старшой произнес, помедлив:
— Может, мне самому остаться?
Это было, конечно, нелепо, все хорошо понимали. Но и вылезать из лодки тоже не хотелось никому.
Гуськов посмотрел на Маврина, взглядом спрашивая, как быть, но Маврин поспешно отвел глаза в сторону. Да и все-то старались не глядеть друг на друга в наступившей вдруг тягостной тишине.
Тогда Гуськов поднялся и перенес через борт свою ногу. Перенес ее медленно, тяжело. Кто-то услужливо сунул в руки ему полупустой рюкзак, протянул его палку...
— Ну вот, сожрали, выпили у человека все, а теперь и его самого долой! — расслышал Гуськов за спиной одинокий сочувственный голос.
— Может, ты сам тогда вылезешь? — жестко спросил старшой, и голос тотчас же смолк.
Заболботал, захлебываясь, на холостых оборотах мотор, перебалтывая мелкую воду у берега, озерная пресная сырость взвоняла сгоревшим бензином. Но вот мотор вдруг запел тонко, яростно, весело. Лодка, круто развернувшись, принялась резать воду...
Гуськов остался на берегу. Один.
Он стоял, пока лодка, ровно и сильно звеня мотором, разваливая зеркало воды надвое, не пропала в рассветном тумане, пока не улеглась поднятая ею волна. Затем, втыкая свою палку в прибрежный песок так, что она трещала и гнулась, готовая лопнуть, сломаться, направился прочь от базы, к автобусу.
Теперь Гуськов точно знал, что случилось в ту оттепельную январскую ночь, тридцать лет назад. Ему не нужно было об этом спрашивать Маврина.