Сбросив с себя тужурку и кепку, он снова прилег на кровать, бурно дыша. Свет застилался в глазах, кровь с силой стучала в голову.
Несколько раз проскрипела калитка. Все смолкло. Серко на задах вдруг затих. Ярость понемногу улеглась, но обида, злая и горькая, стала душить старика сильнее.
«В правление выбрали»!.. Ишь чем нашла укорить! Сам, что ли, я напросился?! Я ведь скоко разов говорил председательше, чтобы лодку обчую сгоношили, хоть одну на деревню! Попросили бы его же, Лукича, — разве бы он отказал? Да господи, да хошь сейчас, хошь из свово же тесу, только ты заплати! Дак нет, вишь, все им то некогда, то неохота. Вот и дотянули. Понадобилась посудина, а опять же к кому? Опять же к нему бегут, к Лукичу. У Лукича-то, выходит, все можно взять, а как только ему чего дать — на-кася выкуси!.. Намедни просил правление земли к огороду прирезать, — все одно ведь рядом пустырь, земля-то бросовая! — дак у тебя, слышь, и без того норма есть, а сверх ее иметь не положено... Вот и выходит: как от них чего взять — так «не положено». А лодку чужую положено брать?! Лошадь зимой попросил, съездить до города, — Лешке дали, а не ему наперед, предпочли инвалида. Бревна на тес на лесопилке хотел распилить — Феньку вперед него пропустили. А как же: мать-одиночка!..»
Взбудораженный мозг Лукича услужливо подбрасывал все новые и новые случаи людской несправедливости. Он уже пожалел, что так легко расстался с ключами от лодки. А что, если лед снова тронется? Каюк тогда новой посудине, за милую душу погубят, и спрашивать будет не с кого. Хорошо хоть ключ от мотора в другом месте лежит, а то в горячах и его мог лишиться...
«Дон-н... Дон-н... Дон-н...»
— Тьфу!
В занавески робко просунулось дряблое лицо Митревны.
— Обедать-то будешь, отец? — спросила она.
Воронов не ответил.
Митревна вынула из-под фартука ключ от лодки и положила на стул перед ним.
— Фенька да учительша с Федоровым Лешкой в лодке-то поехали. Рядно старое я им дала, под себя подстелить, чтоб не измазались. А другие бабы на конюшню побегли, запрягать лошадь, — доложилась она Лукичу.
— Весла-то какие отдала? — спросил он сурово.
— Старые, отец, старые! — поспешила успокоить его Митревна и без всякого перехода слезливо запричитала: — Господи боже, а ну как стронется лед?! Перетопнут ведь в лодке-то все и спасти будет некому!..
— Ну, заныла, богова дурища! — крикнул Лукич и, отвернувшись к стене, плотнее вжался в подушку, чтоб только не слушать глупые бабьи речи.
Митревна, постояв, принялась подбирать разбросанную по полу одежду и понесла все из горницы. Слышно было, как загремела она на кухне заслонкой, двигала чугунами, наливая в ведра помои, затем выходила на двор, скотину поить. Потом притихла, — видно, уселась чинить на одеже оборванные вешалки.