Когда солдат погибает на фронте, его родственники имеют право на три дня траура. В течение этих трех дней супруга или мать может одеваться в черное, отец — носить траурную повязку на руке. Дольше уж было бы неприлично, да и запрещено. Гестапо бдит. А иначе вся Германия ходила бы в черном, чудовищность «Холокоста» бросались бы всем в глаза. А это было бы нехорошо для общего настроения. У сражающегося народа настроение должно быть приподнятым.
Распознаю знакомые мне развалины. Прошли уже мы Шенвейде. Смотри-ка, в конечном итоге, даже и не специально, мы шли по направлению к лагерю! Вот и Ландштрассе. Немного поударяли в этом краю. Несколько воронок на проезжей части, то там, то сям — скопление людей. Хотим взглянуть. Падшая лошадь. Трудно сказать, от чего, — на три четверти мясо содрано. Толпа набрасывается, выкраивает себе куски в еще парном мясе, — черных сгустков крови полные пальцы, — аж трясутся от ярости, так они себе и пальцы нарежут дольками, если будут кромсать с таким остервенением!
Но самое удивительное не в этом. Странно, что это немцы! И господа, и дамы, при галстуках, в шляпках, с портфелями, и бледнолицие девицы, и даже слепой с тремя толстыми черными точками на желтой нарукавной повязке. Немцы способны унизиться до такой дележки! Немцы едят конину! Должно быть, и в самом деле голодные…
Вытаскиваю свой нож, протискиваюсь на четвереньках к лошадиной туше, хватаю свисающий лоскут мяса, кромсаю. Возвращаюсь к Марии, весь гордый:
— Бифштекс, ты представляешь? Ты погоди, поджарю как следует с двух сторон, но с кровью посередине, получится, как в Париже, сейчас увидишь, будет одно объеденье!
Смотрит она на меня обалдело:
— Будешь ты разве такое кушать?
— Еще бы! И ты со мной! Это дает силы.
— Ты хочешь, чтобы я ела конину?
На этом наш диалог завязает в болотах несовместимости разных культур. Мария шипит как разъяренная кошка, вытирает себе язык, делает: «Tfu!», — триста тысяч раз, говорит, что ей-таки говорили, что французы едят лягушек, улиток и слизняков, но она никогда не хотела этому верить, а теперь она сама видит — и правда: раз люди способны такое есть, — Tfu, ti! — конину, они способны на все!
Так что поделился я своим бифштексом с Поло Пикамилем. Или с Пья, сейчас уж не помню, с кем.
Однажды вечером, в конце февраля, было приказано собрать манатки и быть готовыми к отъезду. Всем поголовно. В пять утра, перед бараком лагерфюрера, будет перекличка. В лагере полное замешательство. Расспрашиваем у бельгийских переводчиков. Те ничего не знают. А немцы с Грэтц А. Г., тоже едут? Нет, одни мы. А русские? Русские едут вместе с нами. Пробираюсь я к бабам через обычный лаз. В бараках тараторят без умолку. Лагерь — как муравейник, который ковырнули лопатой. Бабы толпятся у мойки, на скорую руку, в холодной воде, делают постирушки, которые не успеют просохнуть.