– Это только произвожу. На самом деле, я псих. Все художники – психи.
– Ты ее, наверно, бил. Напивался и бил.
– Угу. Мольбертом.
– Бедная женщина...
– Не жалей ее. Она сама художница.
– А, то есть она вроде тебя.
– Да, в каком-то смысле.
– То есть, поэтому вы и разошлись.
– Вроде того...
– Без всяких вроде. Я хочу знать точно.
– Зачем?
– Сегодня мой день задавать вопросы. Она что, нашла другого мужчину?
– Ну, вот видишь, тебе все известно...
– Более успешного и вовсе не художника? Который восхищается ее работами и обещает ей красивую жизнь. А ты не верил в красивую жизнь, а только в труд...
– Мне нечего добавить...
– И все-таки это как-то грустно. Лучше бы ты был женат.
– Ты предпочитаешь женатых?
– Я предпочитаю счастливых... Ну, рассказывай.
– Что?
– Про себя. Ты страдал?
Иветта опустилась на колени, положила на них руки, словно приготовилась долго слушать.
– Страдал, – сказал Кашин и тоже сел.
– А сейчас?
– А сейчас нет.
– Почему?
– Потому что прошло время. Потому что теперь это уже бессмысленно.
– Значит, страдать надо со смыслом?
– Видимо, да. Пока есть надежда.
– Любопытно... – Иветта склонила голову набок и закусила губу, о чем-то подумав. Затем улыбнулась, подвинулась на коленях ближе к Кашину. – Ничего. Не переживай. У тебя ведь есть женщины, тебя должны любить – такой добрый, заботливый. Только с виду – мрачноватый. – Она протянула руку и пропустила пальцы сквозь его шевелюру: – И волосы у тебя такие же, как ты сам. Кажутся жесткими, а на самом деле мягкие.
От такого прикосновения Кашин почувствовал внутри слабину и обнял Иветту.
– А это зачем? – спокойно отстранилась она.
– В самом деле – зачем? – пробормотал Кашин. – Как там в «Пиковой даме»: «Я не могу жертвовать имеющимся ради надежды приобресть излишнее». – Он знал свой недостаток – не угадывать момент, когда женщина отдает инициативу, и, чтобы не попасть впросак, тянул паузу, рассчитывая, что все как-нибудь само собой разрешится.
– Прости, не обижайся. Пошли-ка лучше домой. Только дай я тебя, бедного, поцелую.
Она решительно поднялась, качнувшись, будто иронизируя над собой, и, взяв в руки его лицо, быстро коснулась губами его губ. Он не дал ей уйти, обхватил бедра, прижался лицом, чувствуя, как врезается в щеку холодная пуговица на поясе джинсов. Он отстегнул ее – и молния сама поползла вниз, раскрывая замерцавшее тело, которое вдруг ослабело под его руками и стало обвисать, как обезвоженный стебель. Было светло, как днем, но каждый платиновый камешек имел свою глубокую бархатную тень – камешки крутились под коленями, будто хотели выкатить в море, в темную, теплую, гладкую глубь, где все, что началось, там же и кончалось рано или поздно.