влекомая чувством долга – то есть желаньем опростать место под родственного душой человечка, инициативная от ЦРХ группа потребовала оградить студентов от «так называемого преподавателя», использующего в лекциях методологически не обеспеченное понятие
хухры.Номенклатурный, но не злой и по-своему смекалистый, из деревни, как и она, человек, ректор, возразил было, выгадывая время, что не одно ж голимое «хухры», но ведь, он слыхал, и мухры тоже, а это, согласитесь, если разобраться, не рубить сплеча.
– Ну, знаете ли! – «не скрывая презренья», пожала плечами группа из ЦРХ. – Ме-то-до-логиче-ски!.. Хельсинкское соглашение. И мы. – И вся, перепереглянувшись в себе, свела на трухнувшем ректоре безусловно честные и разве чуточку укоряющие глаза.
Попив с горя горькую некоторое (небольшое) время, чекан изящества и зерцало вкуса домыкал учебный год по техникумам и ПТУ и с осени, в пику ЦРХ, а частью сгоряча, записался в ПИДНЦ[4] где было «достаточное количество» уволившихся и уволенных офицеров, самопровозглашенных казаков и казаков, а также выбравшегося из скрыней прежнего режима полукатакомбного какого-то духовенства.
Он, цвет и надежда радостной державы, не шутя посещал президиумы и политсоветы, «с радушьем», а где и доброй товарищеской шуткой, встречал с караваем на вокзале «представителей и координаторов» Центра, избирал и всерьез тщился избраться в местные руками водящие органы.
– Нельзя, м-маловато, Ёла, – шутил, – до бычу средств к существованию полагать и самоим смыслом его!
Нагрубали, нестерпимо зудясь, молочные железы, женская консультация грозила разрезами и рубцами, Арька вертелась и ревела сутками напролет, а в их забитой книгами хрущевке (успели от института) недоставало «средств» на тривиальный копеечный молокоотсос.
– И какую же добычу, – повторяя шахтерское это ударенье на первом слоге, оборачивалась она, – ты видишь смысл имеющей, бессребр...
(...енник ты наш!)
Это она не договорила, устыдившись. Услыхав – не сама, чрез ангела-хранителя поди, – разухабисто-хозяйскую нотку эту. по чужую душу.
– Он парень ничего, – не глядя в глаза, мать трогала, теребила легкою рукой ворот ее кофты, – не жадный, не хам какой. Ты ж его сама, доча, выбирала, по себе!
– Я могла ошибку сделать.
– Ох-хо-хоши! Мои вы хороши. Так ли эдак ли, а до Бога дойдешь, за все в ножки поклонишься. Вон внученька-то у меня зато.
И кой-как улыбнувшись, сама же, бедная, и не устояла «в истине»: заплакала, перестала теребить.
Школьная подруга, психологиня профессией, ответила еще загадочней: «Он у тебя, Ленка, зверок! Нет, не просекаешь? Зверок! Я их по выраженьям морд, по повадке. Ну как тебе, тетехе, втолковать-то? Эх».