— Он там, капитан.
— Не спешите.
— Черт возьми, ружья к бою! Он снова движется, — Уизерспун вскинул винтовку и смотрел в прицел. В кустах что-то шевелилось, как будто кто-то крался сквозь них, они дрожали все сильнее. — Он приближается. Готовьтесь.
— Да, верно, пора приготовиться. Мистер Дрейк, вы тоже. У нас будет только один выстрел. Фогг?
— Я готов. Капитан, вы дадите команду.
Эдгар почувствовал, как тело покрывается холодным потом. Руки у него дрожали. Он с трудом приложил приклад к плечу.
Над ними пролетел ястреб, взирающий сверху на отряд из восьми человек и пяти лошадей в сухой траве вырубки, которая с противоположной стороны упиралась в частые джунгли, тянущиеся вдаль по холмистой местности. По рисовому полю к охотникам приближалась группа женщин, они все больше ускоряли шаг и в конце концов побежали.
Лошадь Эдгара стояла позади остальных, и поэтому он первым заметил женщин. Кажется, они что-то кричали. Он обернулся и окликнул:
— Капитан!
— Тише, Дрейк, он приближается.
— Капитан, подождите.
— Дрейк, замолчите, — рявкнул Уизерспун, не отрывая глаз от прицела.
Но тут и они услышали крики, и Далтон повернулся.
— Что там такое?
Бирманец что-то проговорил. Эдгар обернулся и посмотрел на кусты, которые зашевелились сильнее. Он слышал, как трещит под чьими-то шагами подлесок.
Женщины вопили.
— Что за чертовщина?
— Кому-то придется заткнуть их. Они напугают зверя.
— Уизерспун, опустите оружие.
— Далтон, вы все испортите.
— Уизерспун, я сказал, опустите оружие. Здесь что-то не то.
Женщины приближались. Их крики перекрывали голоса мужчин.
— Проклятие! Кто-то должен заставить их заткнуться. Фогг, сделайте что-нибудь!
Эдгар видел, как Уизерспун прицеливается. Фогг, до сих пор молчавший, повернулся в седле и посмотрел на женщин.
— Стойте! — прокричал он. Женщины продолжали с криками бежать к ним, подбирая подолы своих одежд.
— Стойте! Дьявол вас забери!
Все смешалось: бегущие женщины, крики, слепящее солнце. Эдгар снова развернулся к лесу.
— Вот он! — прокричал Фогг.
— Капитан! Опустите оружие! — крикнул Далтон и поскакал к Уизерспуну, который еще крепче перехватил винтовку и выстрелил.
То, что было дальше, застыло в его памяти, превратившись в картину с искаженной перспективой. Там были и крики, и плач, но именно это странное искажение больше всего поразило Эдгара Дрейка и преследовало его потом, горе матери, преломившееся под каким-то невозможным углом, — какой-то отчаянный порыв матери к ребенку, протянутые, устремленные вперед руки, отталкивающие всех, кто старался удержать ее. Он узнал это стремление заломленных рук, эту картину, казалось, не существующую в реальном мире, вспомнив греческие урны, на которых изображены были крошечные фигурки плакальщиц.