Декабрь 1941 год.
Зина и Костик бежали по невскому, поочередно передавая друг другу на руки пятилетнего Витальку. Бомбежка, начавшаяся совсем внезапно, во время похода за дровами, догоняла их по пятам. Им пришлось бросить и детские Виталькины саночки и скудную поклажу дров, которую удалось-таки насобирать, шныряя по окрестностям города.
Зина даже немного порадовалась. Ведь мама сказала, что дров-то им надо всего лишь на один день. А завтра, — завтра их уже должны были эвакуировать. Все ждали заветные грузовики с той стороны, где "кольцо" еще не сомкнулось. Там, с этой заветной стороны оставалась почти единственная лазейка в безопасность, если не считать теперь уже надежно покрывшуюся льдом Неву.
Виталька заливался ревом не только от страха разрывавшихся то тут, то там снарядов, но и от того, что брат и сестра оставили его саночки. — Просто взяли и грубо сдернули с них Витальку, по своей собственной воле лишив его единственной радости. Зина сказала Костику, что с саночками им быстро не добраться до бомбоубежища. Они, мол, то и дело будут застревать из-за своих покосившихся, ржавых полозьев, и приноравливаться, поворачивая их, кривые, то в одну, то в другую сторону, им теперь некогда.
Зина ворчала и в сердцах шлепала ревущего Витальку по попе.
— И ты еще навязался на нашу голову! — строго пеняла она братишке. — Не реви, сказала, не то сейчас и тебя самого брошу!
Костик, напротив, уговаривал брата успокоиться. Обещал, что после бомбежки обязательно сбегает за саночками, хоть наперед и знал, что ни дров, ни тем более саночек уже не будет.
И вот, в какой-то миг над ушами у них раздался беснующийся громкий свист снаряда, и Зина, со словами, "Ой, мамочки!" потянула братьев в подворотню. Снаряд пролетел совсем близко, почти над их головами, и они, испугавшись, ринулись к находящемуся рядом развороченному фундаменту, приютившись у развалин. Зина, скомандовала "ложись" и, как старшая, подмяла под себя Витальку, после чего успела лишь закрыть обеими руками уши распластавшемуся рядом с ней Костику.
Снаряд разорвался совсем рядом и оглушил ее. Потом она что-то кричала до надрыва горла, но сама себя совершенно не слышала, и лишь по испуганным лицам братьев, смотрящим на нее во все глаза, смогла оценить силу своего голоса.