Вот он поглаживает новенькие лычки штандартенфюрера на великолепном черном мундире, пошитом на заказ у лучшего берлинского портного. А вот последние дни перед нападением Гитлера на Россию. Токио. Встреча с Зорге. Здесь он узнает, что в России у него растет сын. Вот и Сашенька, его нежная Сашенька. Эти воспоминания всегда тоской обжигали душу. Кадры начинали плясать, хотелось свистнуть, гикнуть: «Эй, там, в аппаратной, заснули, что ли! Ну, я вам сейчас…» Но кричи не кричи – жизнь прошла. Он так никогда ее больше и не увидел. Последняя встреча.
– Господи, Максимушка…
– Здравствуй, Сашенька. Ну, как ты?
Стертые кадры, стертые слова. Стертые, словно гривенники. Разве такие слова говорил он ей все эти годы, когда она являлась ему во снах? «Отчего мы так стыдимся выражать себя? Неужели человек искренен лишь когда говорит себе одному, тайно и беззвучно?» – думал Макс, и кадры вновь начинали бежать перед уставшими глазами. Вот Москва. Дождливая осень 41-го. Город взят, а Советский Союз разгромлен. Каких трудов стоило убедить Шелленберга, что разбирать архивы Лубянки нужно направить именно его. Жизнь висела на волоске, но удалось. Как всегда удалось. Четкие логические направленности, безупречная аргументация – все, что ценил в нем Шелленберг, было задействовано и сработало. Он был спасен. Вычистив из архивов сведения о себе, он, как обычно, затянулся сигареткой и вдруг понял, что разорвал пуповину. Что с этого момента не только немцы, но и свои никогда не узнают – кто он на самом деле. Да и свои ли они теперь?
– Ты отчего не целуешь меня?
Он снова вспомнил слова Сашеньки. Какие же мягкие и нежные у нее губы. Боль обидной волной обожгла сердце. Он сделал свой выбор. Он навсегда остался в Германии.
Макс нажал на звоночек, вызывая помощника.
– Ты уточнил список приглашенных? Смотри, не ошибись. В моем возрасте каждый день рождения как юбилей…
Помощник, щелкнув каблуками, вышел. Макс опять погрузился в раздумье.
Германия! Никакая любовь не вечна, даже его любовь к Европе. Он так и не простил себе, что не стал искать семью. А ведь мог. Мог перейти линию фронта, или потом после войны выйти на контакт со спецслужбами Восточной России, мог, мог!
Но не стал. Вместо этого организовал с помощью Скорцени захват Берии, последнего человека, который знал о нем правду. В 45-м после ликвидации Гитлера Макс вдруг ясно понял, что просрал свою жизнь. Он впал в депрессию. Сблизился с Мюллером, пытаясь найти утешение в его соленых шуточках, а также в субботнем преферансе для крутых у Бормана. Он помнил, как опускался в пучину свинства вместе со всей этой, когда-то любимой им, Европой.