Он улыбнулся миролюбиво, пояснил пренебрежительно: — Псих, что с него спрашивать. Ушков это. «Ксива»* у него дагестанская. Давай, Ушков, выкладывай свою «бирку».
К удивлению Кости, незнакомый вытянул из бокового кармана документ, кинул через стол, рядом с чашкой. Кажется, и верно, в порядке, дагестанская отметка. Может, украл где или же подделал… Он так же бросил его назад, вызвав на лице Хрусталя поощрительную усмешку. — Уточним как–нибудь… — Уточняй, — хмуро буркнул Ушков. Вскочила вдруг Лимончик, затягивая платок. — Погоди, Зинаида, — остановил ее Костя, снова откладывая ложку. Нет, придется ему хлебать холодную солянку. — Сколько раз тебя предупреждали, чтобы не появлялась на улицах с мужчинами? — Кормиться–то надо, — протянула плаксиво Лимончик, надула губу, точно капризный ребенок. — Почему сбежала из ремонтных? — Пыльно там. В носу все время щиплет. — Пыльно, а табак куришь. И папиросы, и махорку садишь вовсю. Лимончик рассмеялась, запустила руки в рукава. А Костя вот тут не выдержал наконец. Он заговорил, а голос срывался: — Вам Советская власть дала амнистию. Верно, безработица. Но сейчас посылают людей на расчистку путей, на выгрузку и погрузку, по пятьсот человек ежедневно. Постоять в очереди на бирже, и в кармане — трудовые деньги… — В домзаке я эти проповеди слыхал, — отозвался со смехом Хрусталь. — Теперь вот в трактире… — Что он к нам завалился, — закричал вдруг Ушков. — Шел бы своей дорогой. И на другом столе не растаял бы. Костя посмотрел на Лимончика, ожидая ответа. — Пусть меня назад отошлют, в Питер, к папе с мамой, — протянула она нараспев, покачалась, точно исполняла падеспань. Нагнулась через стол близко к лицу Кости, пахнуло резко табаком и духами, пивной горечью: — Я благородных кровей, может. Костя пообещал хмуро: — Попадешься еще раз — вышлем дальше. Лес валить будешь. — Я, может, замуж выйду за лекаря. Вот вам и лагеря, — засмеялась снова Лимончик, направляясь к двери из трактира. — А вот я так отработал уже досыта, — сказал Хрусталь. — В Ямбурге, на родине, у купца, у зеленщика. Корзины ему таскал на базар. И в Петрограде — печатником. У меня профессия такая — печатник. — Знаю я твое печатание, — ответил Костя. — Когда тебе было стоять за машиной, если имеешь восемь судимостей за грабежи, кражи, за побеги из «Крестов». Один с наружных работ, второй — из лазарета… — Пришла ксива? — Пришла, куда от нее денешься. — Как от пупка своего, — прибавил Хрусталь. Он снял руку со спинки стула, запустил в карман, вытянул бутылку, заткнутую куском хлеба. — Можешь шить нам дело, гражданин инспектор, а мы выпьем… Шесть гривен за перегонную бутылочку заплатил трудовых денег. — Другая статья тебе будет, Хрусталь… Сказав это, заметил, как помигал Хрусталь, как дернулся он невольно на стуле и тут же осклабился: — Статей много, целая книга. Подошел какой–то посетитель, увидев Хрусталя, шатнулся в сторону, а налетчик захохотал теперь с какой–то злостью. Налив самогон в стаканы, один поставил перед Ушковым, выкрикнул: — Пей, Ушков. И не морщи лоб, а то вытащит инспектор кабур. Он выпил, проследил, как бросил Ушков в рот содержимое стакана, проговорил: — Дружок мой, Ушков. Два года назад докатился я до Москвы из Питера. В «коробочке» и встретились. «По блоку»* вместе уходили, только я — в Питер на отсидку, а он сюда.