— Не могу, душечка, скажи, что я не так здорова… и не выйду сегодня…
— Как, ты совсем не придешь туда? — в страхе спросила Марфинька.
— Да, я полежу, я вчера простудилась, должно быть. Только ты скажи бабушке — слегка…
— Мы к тебе придем.
— Боже сохрани! Вы помешаете мне отдохнуть…
— Ну, так пришлем тебе сюда всего… Сколько мне подарков… цветов… конфект прислали!.. Я покажу тебе…
Марфинька рассказала всё, что и от кого получила.
— Да, да — хорошо… это очень мило! покажи… Я после приду… — рассеянно говорила Вера, едва слушая ее.
— А это что? Еще букет! — сказала вдруг Марфинька, увидя букет на полу, — что это он на полу валяется?
Она подняла и подала Вере букет из померанцевых цветов. Вера побледнела.
— Кому это? чей? Какая прелесть!
— Это… тоже тебе… — едва выговорила Вера.
Она взяла первую ленточку из комода, несколько булавок и кое-как, едва шевеля пальцами, приколола померанцевые цветы Марфиньке. Потом поцеловала ее и села в изнеможении на диван.
— Ты в самом деле нездорова — посмотри, какая ты бледная! — заметила серьезно Марфинька, — не сказать ли бабушке? Она за доктором пошлет… Пошлем, душечка, за Иваном Богдановичем… Как это грустно — в день моего рождения! Теперь мне целый день испорчен!
— Ничего, ничего — пройдет! Ни слова бабушке, не пугай ее!.. А теперь поди, оставь меня… — шептала Вера, — я отдохну…
Марфинька хотела поцеловать ее и вдруг увидела, что у ней глаза полны слез. Она заплакала сама.
— Что ты? — тихо спросила Вера, отирая украдкой, как будто воруя свои слезы из глаз.
— Как же не плакать, когда ты плачешь, Верочка! Что с тобой? друг мой, сестра! У тебя горе: скажи мне…
— Ничего, не гляди на меня: это нервы… Только скажи бабушке осторожно, а то она встревожится…
— Я скажу, что голова болит, а про слезы не упомяну, а то она в самом деле на целый день расстроится.
Марфинька ушла. А Вера затворила за ней дверь и легла на диван.
Все ушли и уехали к обедне. Райский, воротясь на рассвете домой, не узнавая сам себя в зеркале, чувствуя озноб, попросил у Марины стакан вина, выпил и бросился в постель.
Ему было не легче Веры. И он, истомленный усталостью, моральной и физической, и долгими муками, отдался сну, как будто бросился в горячке в объятия здорового друга, поручая себя его попечению. И сон исполнил эту обязанность, унеся его далеко от Веры, от Малиновки, от обрыва и от вчерашней разыгравшейся на его глазах драмы.
Ему снилось всё другое, противоположное. Никаких «волн поэзии» не видал он, не била «страсть пеной» через край, а очутился он в Петербурге, дома, один, в своей брошенной мастерской, и равнодушно глядел на начатые и неконченные работы.