Словом, он немного одурел и пришел в себя на третий день — и тогда уже стал задумчив, как другие.
Круг семьи в Малиновке увеличился одним членом. Райский однажды вдруг явился с Козловым к обеду. Сердечнее, радушнее встречи нельзя нигде и никому оказать, какая оказана была оставленному своей Дидоной супругу.
Татьяна Марковна, с женским тактом, не дала ему заметить, что знает его горе. Обыкновенно в таких случаях встречают гостя натянутым молчанием, а она встретила его шуткой, и этому тону ее последовали все.
— Что это ты (она давно говорила ему это драгоценное «ты»), Леонтий Иванович, забыл нас совсем? Борюшка говорит, что я не умею угостить тебя, что кухня моя тебе не нравится: ты говорил ему?
— Как не нравится: когда я говорил тебе? — обратился он строго к Райскому.
Все засмеялись.
— Да вы нарочно! — улыбнувшись нехотя, сказал Леонтий.
Он уж успел настолько справиться с своим горем, что стал сознавать необходимость сдерживаться при людях и прикрывать свою невзгоду условным приличием.
— Да, не был я у вас давно: у меня жена… уехала в Москву… повидаться с родными, — тихо сказал он, глядя вниз, — так я и не мог…
— Вот ты бы у нас пожил, — заметила Татьяна Марковна, — одному скучно дома…
— Я жду ее… боюсь, чтоб без меня не приехала.
— Тебе дадут знать: ведь мимо нас ей ехать. Мы сейчас остановим, как только въедет в слободу. Из окон старого дома видно, когда едут по дороге.
— В самом деле… Да, оттуда видна московская дорога, — с оживлением, подняв на Татьяну Марковну глаза, сказал Козлов и почти обрадовался.
— Право, переезжай к нам…
— Да, я бы, пожалуй…
— Я просто не пущу тебя сегодня, Леонтий, — сказал Райский, — мне скучно одному: я перейду в старый дом с тобой вместе, а потом, после свадьбы Марфиньки, уеду. Ты при бабушке и при Вере будешь первым министром, другом и телохранителем.
Он посмотрел на всех.
— Да, покорно благодарю: лишь бы только не обеспокоить чем…
— Как тебе не стыдно… — начала бабушка.
— Извините, Татьяна Марковна!
— Кушай лучше, чем пустое говорить; вон у тебя стынет суп…
— А ведь мне есть хочется! — вдруг сказал он, принимаясь за ложку и засмеялся, — я что-то давно не ел…
Он, задумчиво глядя куда-то, должно быть на московскую дорогу, съел машинально суп, потом положенный ему на другую тарелку пирог, потом мясо и молча окончил весь обед.
— У вас покойно, хорошо! — говорил он после обеда, глядя в окно. — И зелень еще есть, и воздух чистый… Послушай, Борис Павлович, я бы библиотеку опять перевез сюда…
— Хорошо, хорошо, хоть завтра, ведь она твоя, делай с ней, что хочешь…