Медея подошла к старшему милису, распахнула плащ и, придав своему голосу повелительный нотки, заявила:
— Я проконсул Медея Тамина. Вам надлежит повиноваться мне, центурион.
Центурион перевел взгляд с трибуны, откуда вещала София, на новый неожиданный персонаж, удивленно качнул головой при виде двух генеральских звезд и спросил:
— Что делает проконсул на митинге плебеев?
Медея нахмурила брови и отчеканила:
— Логофет София Юстина и я присутствуем здесь по соображениям государственной необходимости. И если с ее светлостью или со мной что-нибудь случится, отвечать будете вы, центурион! Я приказываю вам вызвать подкрепление, дабы упредить возможные беспорядки. Исполняйте!
Колебания центуриона милисов длились несколько секунд, затем он отдал честь Медее и ответил:
— Слушаюсь, ваше превосходительство!
Центурион призвал подчиненных, чтобы распорядиться о подкреплении, — а Медея почувствовала сладостно-щемящее ощущение власти, превосходства, упоения этой властью и этим превосходством… «Он исполняет мой приказ, — подумала она, — хотя по закону не обязан подчиняться мне, я не его начальница. Но он мне подчинился, потому что мои звезды и моя воля оказались сильнее!». …София услышала глас из толпы:
— Ответь сама за прегрешения свои!
Испуг — конец, смущение — позор и проигрыш. София вскинула руку и воскликнула:
— Кто это сказал? Пускай покажется могучий криком человек — увидеть я хочу его; увижу и отвечу!
Никто не вышел: очевидно, «могучий криком человек» опасался, — нужно сказать, не без оснований! — за свою безопасность после митинга.
Шок, вызванный появлением Софии, еще не прошел; на нее смотрели настороженные, чуть испуганные, враждебные лица. Народ, плебс, собравшийся здесь, ненавидел ее — не только и не столько за политику, скорее, за красоту и ум, за образованность, за все ее успехи, за молодость и за богатство, за знатное происхождение и даже за этот шитый золотом трехзвездный калазирис, который никогда не светит никому из них… Еще они ее боялись — страхом слуг перед госпожой; они пока не ощущали свою силу, она пока не понимали, что вместе много сильнее ее одной, для них она, даже лишенная власти, воплощала власть, а власть для аморийца — священна! В ней струилась кровь Фортуната — они были плебеями, потомками туземцев, когда-то покоренных Фортунатом; самые смелые из них еще не думали о том, что могут отомстить…
А для Софии эта народная стихия была подобна давешнему урагану: погибелен циклон для слабого — для сильного не страшен. Кто умом понимает стихию, кто знает ее законы, кто душой способен чувствовать душу стихии — для того стихия если и не друг, то уж не враг, во всяком случае. И София смело глядела в лицо враждебной толпе; подобная тысячеглазому Аргусу, толпа могла быть страшной, но могла быть и покорной, могла уснуть, как уснул тысячеглазый Аргус, убаюканный сладкими речами Гермеса Арогоубийцы…