все, что творил Корнелий, он подчинял своей любви. Но он не мог, как заурядный воздыхатель, бросить себя к ногам любимой женщины. Она бы этого не поняла, богиня. Нет, он обязан был, подобно мифическому герою, победить богиню — и так, и только так, заслужить права владеть ею.
Она сопротивлялась — и он боготворил ее такую. Иногда его посещали коварные мысли: а что случится, когда он наконец добьется своего? не потеряет ли интерес к объекту обожания? и не окажется ли богиня обычной женщиной? и она ли привлекает его? а может, сама борьба с ней?
Корнелий гнал коварные мысли и заставлял Софию выкладываться вновь и вновь… вновь и вновь она демонстрировала свое превосходство над окружающими, и это утешало его. Он верил в нее так, как не верил никто, даже ее собственные отец и мать. Он просто не сомневался в том, что женщина, которой дарит он свою любовь, обязана быть выше и сильнее всех. Он знал, что она обожает власть, и он обожал власть, но, в отличие от нее, в его представлении власть и София сливались в единое целое: обладание Софией означало власть, власть без обладания Софией не стоила ничего, такая власть не нужна была ему, более того, он перестал бы понимать себя, если бы удовлетворился властью без Софии.
Играючи он убирал соперников — или смотрел, как это делает она.
Он ощущал настолько мощное превосходство над соперниками, что вовсе не испытывал ревности. А когда она, ревность, все-таки непрошено проскальзывала в душу, Корнелий напоминал себя, что богу-герою негоже ревновать к ничтожнейшим из смертных. Он убеждал себя, что будет день, и София сама изберет его, так как на свете нет и не может быть других ее достойных; он, впрочем, иногда подталкивал ее себе навстречу…
Вновь и вновь он возвращался к мифу о Пелее и Фетиде, герое и богине, с той лишь разницей, что в его представлении София была не второстепенной богиней, как Фетида, — она стояла выше самой властительной Юноны; соответственно, себя Корнелий возвеличивал с Пелея до Геркулеса, — который, кстати, и вышел победителем в споре с Юноной.
Но мифический Пелей более себя прославил не собственными подвигами, не битвой с Фетидой, не знаменитой свадьбой, где впервые проявилось «яблоко раздора», нет, Пелей прославил себя сыном, великим Пелидом Ахиллесом, которого родила ему Фетида. И Корнелий, обосновывая сам для себя свою любовь к Софии, мечтал о сыне, который превзойдет отца и мать, станет величайшим героем-гением в истории, да, он грезил о сыне от Софии, этаком полубоге… точнее, он был согласен и на дочь, полубогиню, ибо был цивилизованным человеком и понимал, хотя бы на примере Софии, что женщина способна на великие подвиги в равной степени с мужчиной. Как и София, он был фаталистом и, как фаталист, он знал, что женщина, как и мужчина, сама творит свою судьбу в пределах, установленных богами. Тот факт, что София приходилась ему родной племянницей, вовсе не принимался им в расчет: в среде богов инцест являлся делом самоочевидным.