— А почему не вышел Пелий? — спросила Медея Тамина.
София с напускным удивлением воззрилась на подругу.
— Неужто ты не поняла, что сталось с ним? Как может выйти он оттуда, откуда нет возврата смертным?!
Медея почувствовала стесняющий члены холод, словно слова подруги веяли дыханием студеной северной зимы.
— Постой… Нет, нет! Не хочешь же сказать ты…
София измерила Медею насмешливым взглядом.
— Ну до чего ты недогадлива бываешь! Роль Пелия сыграл мой старый раб; я обещала подарить ему свободу, если он будет стараться. Он старался, и я сдержала слово. А ты подумала, галлюцинации?
— А Эсон? — прошептала Медея. — Эсон-то жив!
— Жив, разумеется, — кивнула София. — Он жив, бесспорно, ибо он символизирует Илифию, которую тебе освоить предстоит!
Пока Медея размышляла над этими словами, София взяла фиал с вином и встала с места. Ее увидели, и воцарилась тишина. Она сказала:
— Я поднимаю свой фиал за женщину, которая прекрасна, как истинная внучка солнцемогучего Гелиоса, стойка, как дочь сурового Ээта, изобретательна, как племянница сладкоречивой Цирцеи, сведуща в тайных искусствах, как жрица Гекаты, верна любви и дружбе, как супруга бесстрашного Ясона. Сердце этой женщины открыто стрелам Купидона. Она пленительна, опасна и добра: пленительна для ищущих любовь, опасна для коварных, добра для добрых к ней. Она моя подруга, и я люблю ее; учтите это и не обижайте!
Вслед за Софией именинницу взялись поздравлять гости; затем, когда торжественные речи отзвучали, хозяйка объявила:
— Прошу, поспешите в каюты, отведенные для каждого из вас, и облачитесь для ночного бала; он начнется через полчаса.
Явились слуги, чтобы сопроводить гостей в каюты. София увлекла Медею за собой, говоря при этом:
— Готова спорить, едва ли половина наших гостей придут на бал, остальные настолько захмелели от вина и яств, что будут отсыпаться до утра; с них хватит впечатлений. Но мы с тобой должны явиться во всем блеске! Ты не устала, нет?
Медея решительно помотала головой; по правде сказать, она и сама не ведала, устала или нет.
В опочивальне Софии их уже ждали девушки. То были не служанки, а рабыни: у каждой вокруг шеи змеился металлический торквес с выгравированными на нем именем и титулом владелицы. Впрочем, если судить по внешнему виду юниц, во власти Софии Юстины им жилось навряд ли хуже, нежели большинству их ровесниц, у которых такого торквеса не было.
Быстрыми и ловкими движениями рабыни освободили Софию и Медею от одежд. Медея, с трудом привыкающая к своей новой роли, смущалась: никогда прежде ей не доводилось представать перед подругой обнаженной. А София, словно нарочно, принялась разглядывать ее с макушки до носков, смущая еще более. И по мере того как продвигался осмотр, на лице Софии появлялось выражение, способное очаровать, свести с ума несведущих, но знающих — напугать. Рабыни также не сводили с покрытого ровным золотистым загаром тела Медеи восхищенных взоров. Их мнения, однако, Медею нисколько не интересовали, поскольку рабыни ничего значить не могли. Очевидно, София полагала иначе. Она обратилась к одной из девушек, с чертами лица настолько правильными и четкими, что эта девушка, несмотря на темный цвет кожи, казалась воплощенной богиней Хатхор. Рабыня ответила хозяйке на незнакомом Медее языке; впрочем, Медея догадывалась, что та сказала. Нахмурившись, Медея молвила на патрисианском